Воспоминание о тюремном прошлом отца не
покидало Крошку Доррит, неотвязное, как обрывок грустной мелодии, застрявший в
ушах. С ним она пробуждалась ото сна, возвращавшего ее туда, где она родилась,
с ним переходила в другой сон, наяву, длившийся весь день. Этот новый сон
начинался с комнаты, где она открывала глаза утром (часто это была обветшалая
парадная зала пришедшего в запустенье дворца), с ее расписанных фресками стен,
зеркальных окон в фестонах по-осеннему красных виноградных листьев, апельсинных
деревьев на террасе с потрескавшейся мраморной балюстрадой, толп крестьян и
монахов на улице внизу и открывающейся за окном перспективы, где на каждом
клочке земли шла борьба нищеты и великолепия, с фатальной неизбежностью
кончавшаяся одним и тем же: победой нищеты. Потом эту картину сменял лабиринт
галерей и пустынных аркад вокруг квадратного внутреннего дворика, где уже
суетились слуги, укладывая багаж и готовя экипажи к новому переезду. Потом
следовал завтрак в другой зале с фресками, попорченными плесенью, удручающе
огромной и пустой; и, наконец, отъезд, всегда нелегкое испытание для нее, в своей
застенчивости опасавшейся оказаться не на высоте этой пышной церемонии. Это
происходило так: сперва являлся курьер (в Маршалси он сам считался бы знатным
иностранцем) и докладывал, что все готово; затем отцовский камердинер
торжественно облачал своего барина в дорожный плащ; затем приходили обе
горничные, сестрина и ее (бедная Крошка Доррит — какой обузой была для ее души
эта горничная! она даже плакала первое время, не зная, что с ней делать); затем
с помощью своего слуги снаряжался в путь ее брат, после чего отец предлагал
руку миссис Дженерал, а дядя — ей, и они шествовали вниз, сопровождаемые
хозяином и слугами гостиницы. Целые толпы любопытных сбегались поглазеть, как
они рассаживаются в экипажи; шум, гам, суматоха, прощальные возгласы, выкрики
нищих, удары бича, цоканье копыт — и вот уже лошади мчали их по узким
загаженным улицам, и скоро городские ворота оставались позади.
Еще были в этом сне наяву бесконечные дороги,
обсаженные деревьями, вокруг которых вились и заплетались, рдея на солнце,
виноградные лозы; оливковые рощи; белые деревушки и городки, прелестные
издалека, но вблизи ужасавшие своей бедностью и грязью; кресты у обочин;
синие-синие озера, и на них лодки с разноцветными тентами и стройными парусами,
скользившие среди сказочных островков; развалины величественных зданий; висячие
сады с пышно разросшимися сорняками, чьи крепкие корни, как клинья, вбитые меж
камней, разрушали кладку стен и сводов; каменные террасы, где в расщелинах
сновали проворные ящерицы; и всюду нищие — убогие, живописные, голодные,
веселые, — нищие ребятишки и нищие старики. Пожалуй, только эти жалкие
существа, облеплявшие кортеж на каждой почтовой станции и остановке, были для
нее живыми и реальными; и нередко, раздав все приготовленные деньги, она
задумчиво следила глазами за какой-нибудь маленькой девочкой, ведущей седого
отца, как будто эта картина напоминала ей что-то из ее прошлой жизни.
В иных городах они останавливались на целую
неделю, жили в роскошных покоях, каждый день пировали, прилежно осматривали
всяческие диковины, вышагивали целые мили по анфиладам дворцовых комнат,
подолгу простаивали в притворах старинных церквей, где в нишах между колонн
мерцали золотые и серебряные лампады и коленопреклоненные фигуры маячили у
исповедален на выложенном мозаикой полу; где пахло ладаном и в воздухе плавала
сизая дымка; где фигуры святых и фантастичсские изображения на стенах
таинственно выступали в неверном свете, падавшем сквозь цветные витражи и
тяжелые драпировки; где все было грандиозно — высота, пространство, пышность
раззолоченных алтарей. Но неделя проходила, и снова семейные экипажи катились
среди олив и виноградников, мимо убогих деревушек, где не нашлось бы ни одной
лачуги без трещин в стенах, ни одного не заткнутого бумагой или тряпками окна,
где, казалось, нечем было существовать, нечего есть, нечего взращивать, не на
что надеяться, нечего ждать, кроме смерти.
В иных городах все дворцы были превращены в
казармы, а законные обитатели изгнаны; солдаты сушили свое обмундирование вдоль
мраморных карнизов, высовывались из стрельчатых окон, без дела толпились на
балконах, словно полчища крыс, которые подгрызают опоры здания, дающего им
приют, приближая (к счастью) тот час, когда оно обрушится вместе с ними и
погребет под собой всех солдат, всех попов, всех шпионов, — всю нечисть, что
теперь составляет население города.
В этой постоянной смене зрелищ и впечатлений
семейный кортеж достиг, наконец, Венеции. И здесь он на время распался, так как
в Венеции предполагалось провести несколько месяцев, для чего уже нанят был на
Canale Grande
[6]
дворец (вшестеро больше, чем вся тюрьма Маршалси).
Из всех ее видений это было самое
фантастическое: город с улицами, мощенными водой, день и ночь погруженный в
мертвую тишину, нарушаемую лишь глухим звоном церковных колоколов, плеском волн
да криками гондольеров на водяных перекрестках; и здесь Крошка Доррит все чаще
отдавалась раздумьям, не зная, как заполнить томительный досуг. Семейство вело
светскую жизнь, много выезжало, веселилось, превращая ночь в день; но она по
своей природной застенчивости чуждалась этих развлечений и была рада, когда ее
не заставляли принимать в них участие.
Иногда — если удавалось спастись от навязчивых
услуг горничной, которая скорей была ее госпожой, и притом весьма деспотичной,
— она садилась в гондолу, одну из тех, что всегда стояли наготове, привязанные
к раскрашенным столбам у подъезда, и пускалась блуждать по этому странному
городу. Люди в других гондолах, попадавшихся навстречу, спрашивали друг друга,
кто эта маленькая девушка, что так одиноко сидит в своей лодке, сложив на
коленях руки и задумчиво и удивленно смотрит по сторонам. Но Крошка Доррит,
далекая от мысли, что кто-нибудь может заинтересоваться ею и ее делами,
продолжала свой путь, тихая, боязливая и углубленная в себя.
Но больше всего она любила сидеть на балконе
своей комнаты, верхнем из нескольких, украшавших фасад дворца. Эти балконы были
причудой в восточном вкусе — не редкость в этом собрании причуд; и Крошка
Доррит в самом деле казалась крошкой, когда смотрела на воды канала, наклоняясь
над широкой массивной балюстрадой, сложенной из потемневших от времени каменных
плит. Она так часто проводила здесь свои вечера, что ее маленькая фигурка
сделалась уже чем-то привычным, и люди, проезжавшие мимо, искали ее глазами, а найдя,
говорили: «Вон та маленькая англичанка, которая всегда одна».
