— Что это? Идем скорей! — воскликнула миссис
Кленнэм.
Они уже были в воротах. С криком ужаса Крошка
Доррит схватила свою спутницу за руку и удержала ее на месте.
На один короткий миг они увидели перед собой
старый дом, окна верхнего этажа, человека, курившего на подоконнике; потом
снова раздался грохот, — и дом содрогнулся, вздыбился, треснул сразу в
пятидесяти местах, зашатался и рухнул. Оглушенные грохотом, ослепшие от пыли,
кашляя, задыхаясь, они стояли как вкопанные и только прикрывали руками лицо. Туча
пыли, заволокшая все кругом, в одном месте прорвалась, и мелькнул лоскут
звездного неба. Придя в себя, они стали звать на помощь, но тут большая дымовая
труба, которая одна еще высилась, словно башня среди бури, дрогнула,
покачнулась и упала, рассыпавшись на сотни обломков, словно для того, чтобы еще
крепче придавить погребенного под развалинами негодяя.
Черные до неузнаваемости от пыли и сажи, они с
криком и плачем бросились на улицу. Там миссис Кленнэм упала на каменные плиты,
и больше уже до конца своих дней не пошевелила пальцем, не произнесла ни
единого слова. Три с лишним года прожила она еще, прикованная к креслу на
колесах, и выражение ее глаз, внимательно следивших за окружающими, показывало,
что она все слышит и понимает; но суровое молчание, на которое она так долго
себя обрекала, стало теперь навсегда ее уделом, и только подвижность взгляда и
слабые покачивания головы, означавшие «да» или «нет», выдавали в ней живое
существо.
Эффери, не застав их в тюрьме, пустилась в
обратный путь, и еще на мосту заприметила издали две знакомые фигуры. Она
подоспела как раз вовремя, чтобы подхватить свою госпожу на руки, помогла
перенести ее в соседний дом и заняла при ней место сиделки, которого не
покидала уже до самого конца. Тайна шорохов в доме разъяснилась: ЭФфери,
подобно многим великим умам, правильно устанавливала факты, но делала из них
ложные выводы.
Когда рассеялась пыльная туча и тихая летняя
ночь вступила в свои права, толпы любопытных запрудили все подходы к месту
происшествия. Сформировались отряды добровольцев, чтобы, сменяя друг друга,
вести раскопки. Согласно молве, в доме в час катастрофы было сто человек —
пятьдесят человек — пятнадцать — двое. Остановились на том, что было двое:
иностранец и мистер Флинтвинч.
Раскопки шли всю короткую ночь при свете
газовых рожков, и когда первые утренние лучи позолотили развалины, и когда
солнце стояло в вышине прямо над ними, и когда на закате протянулись от них
длинные тени, и когда снова окутал их ночной сумрак. Рыли, копали, упорно, без
остановки, день и ночь напролет, увозили кирпичи и обломки в тачках, в
тележках, на подводах; но лишь на вторую ночь натолкнулись на грязную кучу
тряпья — все, что осталось от иностранца, когда придавившая его балка вдребезги
разнесла ему череп. Но Флинтвинча пока не нашли и потому продолжали рыть и
копать, упорно, без остановки, еще день и еще ночь.
Распространился слух, что в доме были обширные
погреба (это соответствовало истине) и что в минуту обвала Флинтвинч находился
в одном из них — а может быть, успел туда схорониться, и теперь сидит
живехонький под его крепкими оводами. Кто-то даже будто бы слышал, как из-под
земли донесся слабый, сдавленный крик: «Я здесь!» На другом конце города было
даже известно, что с ним удалось установить сообщение по трубе и ему перекачали
таким способом суп и бренди, а он поблагодарил и с завидным присутствием духа
прибавил: «Все в порядке, друзья, я цел, только ключица сломана!» Но так или
иначе, раскопки продолжались до тех пор, пока не разрыли всю груду развалин и
не разобрали все до последнего кирпича; откопали и погреба, но никаких следов
Флинтвинча, живого или мертвого, целого или в кусках, не обнаружили.
И тогда мало-помалу выяснилось, что в момент
катастрофы Флинтвинча в доме не было, да и быть не могло, так как в это время
он бегал по городу, спешно реализуя все ценности, какие только можно было за
столь короткий срок обратить в звонкую монету, и употребляя свои полномочия
представителя фирмы исключительно в собственных интересах. Эффери, припомнив
слова, которыми Флинтвинч заключил свою речь, сообразила, что именно это и
предстояло на следующий вечер узнать миссис Кленнэм: что ее компаньон захватил
большую часть капиталов фирмы и был таков. Но она сохранила свои соображения
при себе, радуясь тому, что, наконец, от него избавилась. Поскольку естественно
было предположить, что кто не был погребен под развалинами, того из-под них и
не выгребешь, работу решили прекратить и в недрах земли Флинтвинча не
разыскивать.
Многие, правда, отнеслись к этому решению
весьма неодобрительно, будучи твердо убеждены, что Флинтвинч покоится где-то в
глубинных пластах лондонской почвы. Этого убеждения не могли поколебать даже
дошедшие впоследствии слухи о каком-то старике в сбитом на сторону галстуке,
которого часто можно встретить на берегах гаагских каналов и в амстердамских
питейных заведениях и о котором известно, что он англичанин, хоть голландцы и
зовут его мингер ван Флингевинге.
Глава 32
Дело идет к концу
Артур по-прежнему лежал больной в Маршалси, а
мистер Рэгг по-прежнему не усматривал среди туч правосудия ни малейшего
проблеска надежды на его освобождение, и Панкса совсем замучила совесть. Если
бы не цифры, неопровержимо доказывавшие, что Артур должен был сейчас не
томиться в тюрьме, а разъезжать в собственном пароконном экипаже, сам же мистер
Панкс — не прозябать на нищенском жалованье приказчика, а иметь от трех до пяти
тысяч фунтов капиталу, незадачливый вычислитель неминуемо слег бы в постель и
пополнил собою число безыменных жертв, принесенных на алтарь величин покойного
мистера Мердла. Черпая силу духа лишь в непогрешимости этих цифр, мистер Панкс
осложнял свое невеселое существование тем, что всегда таскал с собой в шляпе
свои расчеты, и не только сам проверял их при каждом удобном случае, но и всех
кругом упрашивал проверить и убедиться, насколько верное было дело. В Подворье
Кровоточащего Сердца не осталось ни одного сколько-нибудь солидного жильца,
которого мистер Панкс не приобщил бы к этому занятию; а так как цифры
прилипчивы, то в Подворье началось нечто вроде поветрия арифметической кори,
вредно отражавшегося на умственной деятельности заболевших.
Чем сильней одолевало мистера Панкса
беспокойство, тем больше ему действовал на нервы Патриарх. При разговоре с
последним в его фырканье стали слышаться раздраженные нотки, не сулившие
Патриарху ничего хорошего. И частенько мистер Панкс заглядывался на патриаршую
лысину с таким интересом, словно был живописцем, занятым поисками модели, или
цирюльником, нуждающимся в болване для париков.
