— Ну, вот, — сказал мистер Панкс, — так и не
ищите приятных свойств у батрака при таком хозяине. Я батрак и привык батрачить
с самого детства. Что я знал в жизни? Давай, давай, не отставай, жми, жми,
наяривай! Я и сам-то в себе ничего приятного не вижу, что уж тут говорить о
других. Если бы я хоть раз за десять лет не добрал с кого-нибудь из вас одного
шиллинга, старый плут вычел бы этот шиллинг из моего жалованья; а случись ему
подходящий человек на мое место, который взял бы на шесть пенсов дешевле, он
прогнал бы меня, чтобы платить на шесть пенсов меньше. Купить подешевле,
продать подороже, черт побери! Священный принцип торговли. Хороша вывеска —
«Голова Кэсби», ничего не скажешь, — добавил мистер Панкс, рассматривая
названный предмет с чувством, не слишком похожим на восторг, — да только тут
больше подошла бы другая: «Фальшивая монета». А девиз заведения — «Спуску не
давай!» Есть тут кто-нибудь, — прервал себя мистер Панкс, оглядываясь по
сторонам, — кто хорошо знаком с грамматикой?
Никто из Кровоточащих Сердец не решился
претендовать на такое знакомство.
— Ну все равно, — сказал мистер Панкс. — Я
только хотел сказать, что хозяин всегда задавал мне один и тот же урок;
спрягать без передышки глагол «не давать спуску», преимущественно в
повелительном наклонении. Не дам спуску, не давай спуску, пусть он, она, оно не
дает спуску, не дадим спуску, не давайте спуску, пусть они не дают спуску. Это
золотое правило вашего Патриарха, вашего благодетеля Кэсби. Вон он какой,
посмотреть, так душа радуется, а на меня смотреть — с души воротит. Он слаще
меду, а я кислей уксусу. Он доставляет уголь, а я гоню деготь и весь перепачкан
дегтем с ног до головы. Ну, ладно, — сказал Панкс, подходя к Патриарху (он было
посторонился, чтобы не заслонять его толпе). — Я не оратор, и речь моя и так
уже затянулась, а потому позвольте заключить ее советом: проваливайте отсюда
подобру-поздорову.
Последний из патриархов, захваченный врасплох
этим внезапным наскоком и не привыкший быстро соображать и быстро действовать,
не нашел ни слова в ответ. Должно быть, он размышлял, как по-патриаршьи
выбраться из этого щекотливого положения, но тут мистер Панкс снова пустил в
ход свой ружейный механизм, и круглая шляпа с прежней стремительностью полетела
на землю. Но только в прошлый раз двое или трое из присутствующих бросились
поднимать ее, и она была почтительно возвращена владельцу; теперь же все
находились под столь сильным впечатлением речи мистера Панкса, что Патриарху
пришлось нагнуться самому.
И тогда мистер Панкс, заранее опустивший
правую руку в карман, с быстротой молнии выхватил из кармана ножницы и, прыгнув
на Патриарха сзади, обкорнал священные кудри, рассыпавшиеся по плечам. Не
успокоившись на этом, он вырвал из рук оторопевшего Патриарха шляпу, откромсал
поля, превратив ее в жалкое подобие кастрюли, и в таком виде нахлобучил на патриаршую
голову.
Чудовищный результат этого святотатственного
деяния заставил самого мистера Панкса содрогнуться. Перед ним, точно вынырнув
из-под земли, стояла какая-то нелепая, бесформенная фигура с большим голым
черепом, лишенная и тени внушительного благообразия, — стояла и смотрела на
него выпученными глазами, точно спрашивая, куда же девался Кэсби. Минуту или
две мистер Панкс в безмолвном ужасе созерцал этого оборотня; затем отшвырнул
ножницы и бросился бежать без оглядки, спеша укрыться где-нибудь от последствий
своего преступления. Он бежал, точно боясь погони, хотя вслед ему неслись
только взрывы хохота, от которых звенело в воздухе над Подворьем Кровоточащего
Сердца.
Глава 33
Дело идет к концу
Перемены в состоянии тяжелого больного
медленны и подчас неопределенны; перемены в нашем мире, который тоже тяжело
болен, скоропалительны и бесповоротны.
Крошке Доррит приходилось думать и о тех и о
других. Большую часть дня она теперь снова проводила в стенах Маршалси, которые
ее приняли под свою сень, как родную; там она ухаживала за Кленнэмом, хлопотала
вокруг него, сторожила его сон, и даже уходя ненадолго мыслями и сердцем
оставалась с ним. Но жизнь вне тюремных стен предъявляла к ней свои требования,
и ее неутомимого терпения хватало на все. Там, вне тюремных стен, была Фанни с
ее тщеславием, с ее капризами, с ее причудами, с ее негодованием по поводу
досадного обстоятельства, которое теперь еще больше мешало ее светским
развлечениям, чем в ту пору, когда был одолжен ножичек с черепаховым черенком,
— глубоко уверенная, что она несчастна, глубоко обиженная, что ее не утешают,
глубоко возмущенная, что ее смеют считать несчастной и утешать. Там был ее
брат, вечно пьяный, тщеславный, расслабленный, с трясущимися руками и ногами,
молодой старичок, так туго ворочавший языком, как будто рот у него был набит
теми самыми деньгами, что придавали ему самоуверенность, неспособный шагу
ступить самостоятельно, покровительственно обращавшийся с сестрой, которой он
милостиво позволял служить ему опорой и которую по-своему, эгоистически любил
(этой сомнительной заслуги нельзя было отнять у злополучного Типа). Там была
миссис Мердл в элегантнейшем трауре (его спешно пришлось выписать из Парижа на
смену более скромным вдовьим одеждам, должно быть изодранным в приступе горя),
с утра до вечера ведшая упорную войну с Фанни, сверкая перед ней ослепительным
вместилищем своего неутешного сердца. Там был бедный мистер Спарклер, который в
тщетном чаянии восстановить мир между ними, пытался робко намекать, что обе они
замечательные женщины и без всяких там фиглей-миглей, — и тем действительно
достигал некоторых результатов, так как обе с редким единодушием свирепо
набрасывались на него. Была там и миссис Дженерал, недавно воротившаяся в
родные края и через день славшая, им по почте сдобренные Плющом и Пудингом
просьбы о рекомендациях, которые требовались ей для поступления на очередное
место. Заметим, кстати, напоследок, что, судя по обилию рекомендаций,
составленных в самых красноречивых выражениях, эта почтенная дама обладала таким
количеством общепризнанных добродетелей, что могла украсить любое место — но по
несчастному стечению обстоятельств никто из ее горячих и высокопоставленных
поклонников не нуждался в данное время в ее неоценимых заслугах. Когда грянула
катастрофа, вызванная смертью достославного мистера Мердла, многие в высшем
свете поначалу не знали, на что решиться — утешать ли его вдову, или отказать
ей от дома. Но в конце концов они пришли к заключению, что для них выгоднее
считать ее жертвой злостного обмана, и в качестве таковой миссис Мердл была
милостиво оставлена в их кругу. Иначе говоря, было решено, что Общество, в
интересах самого Общества, должно встать на защиту миссис Мердл, женщины
тонкого воспитания и обращения, попавшейся в сети грубого дикаря (легенда о
личных достоинствах мистера Мердла развеялась в ту же минуту, как была
разоблачена легенда о его богатстве). А миссис Мердл в благодарность за такое
великодушие больше всех усердствовала в изъявлениях гнева и ненависти,
тревоживших преступную тень покойного, и, подобно сказочной колдунье выйдя
невредимой из огня, жила припеваючи.
