— В Мартиньи, — повторил ее братец и
выразительно подмигнул ей; в ответ на что мисс Фанни сперва удивленно вскинула
брови, затем рассмеялась и, наконец, покраснела.
— Как это может быть, Эдвард, — сказал мистер
Доррит. — Ведь ты мне говорил, что фамилия джентльмена, с которым ты — кха —
вел там переговоры, — Спарклер. Ты мне даже карточку показывал. Кхм — Спарклер.
— Так оно и есть, отец; но из этого не
следует, что и мать должна носить ту же фамилию. Миссис Мердл замужем второй
раз, а он, Спарклер, — ее сын от первого брака. Сейчас она в Риме, и мы,
наверно, встретимся с нею, поскольку вы намерены на зиму переехать туда же. А
Спарклер уже несколько дней здесь. Я вчера провел вместе с ним вечер. Он, в
общем, недурной малый, этот Спарклер, только уж очень ушиблен своей несчастной
любовью к одной девице. — Тут Эдвард Доррит, эсквайр, метнул сквозь стеклышко
взгляд на мисс Фанни, сидевшую напротив. — Мы с ним вчера обменивались своими
заграничными впечатлениями, и попутно я от него узнал то, о чем только что
сообщил вам. — На этом он умолк и только продолжал метать взгляды на мисс
Фанни, с трудом удерживая стеклышко в глазу и стараясь улыбаться как можно
многозначительнее, от совокупности каковых усилий его физиономия чудовищно
перекосилась.
— Если обстоятельства таковы, — сказал мистер
Доррит, — полагаю, я могу не только от своего лица, но и — кха — от лица миссис
Дженерал сказать, что не вижу никаких препятствий к удовлетворению твоего
желания. Эми — скорей даже — кха-кхм — наоборот. Позволю себе усмотреть в этом
— кха — твоем желании, — продолжал мистер Доррит благосклонно-ободряющим тоном,
— некий добрый знак. Подобное знакомство можно только приветствовать. Ничего
кроме хорошего в подобном знакомстве нет. Имя мистера Мердла — кха — славится
во всем мире. Предприятия мистера Мердла грандиозны. Они приносят ему такие
колоссальные прибыли, что рассматриваются, как — кха — источник национального
дохода. Мистер Мердл — воплощение духа нашего времени. Его имя — имя века.
Прошу тебя передать мистеру и миссис Гоуэн мои лучшие чувства, так как мы — кхм
— безусловно не обойдем их своим вниманием.
Это милостивое волеизъявление решило вопрос.
Никто не заметил, что дядюшка Фредерик отодвинул свою тарелку и перестал есть,
но дядюшку Фредерика вообще редко замечал кто-нибудь, кроме Крошки Доррит.
Вновь были призваны слуги, и завтрак благополучно завершился. Миссис Дженерал
встала из-за стола и вышла. Крошка Доррит встала из-за стола и вышла. За столом
остались Эдвард и Фанни, которые перешептывались о чем-то своем, и мистер
Доррит, который кушал винные ягоды и читал французскую газету, — и тут вдруг
дядюшка Фредерик привлек общее внимание. Он поднялся со своего места, стукнул
кулаком по столу и воскликнул:
— Брат! Я протестую!
Если бы он воззвал к присутствующим на неизвестном
языке и тотчас же пал замертво, они были бы не больше ошеломлены. Мистер Доррит
выронил из рук газету и окаменел, не донеся до рта винную ягоду.
— Брат! — повторил старик, и необычное
воодушевление зазвучало в его дрожащем голосе. — Я протестую! Я люблю тебя; ты
знаешь, как я тебя люблю. За все эти годы я ни разу не отступился от тебя даже
в мыслях. Я слаб, но я ударил бы всякого, кто осмелился бы дурно говорить о
тебе. Но сейчас я протестую, брат! Да, да, да, я протестую!
Казалось странно и непонятно, откуда взялась
такая сила гнева в этом дряхлом старике. Глаза его сверкали, седые волосы
встали дыбом, в чертах проступила решимость, уже двадцать пять лет им
несвойственная, рука вновь обрела твердость и жесты стали уверенными и
энергичными.
— Мой милый Фредерик! — с трудом выговорил
мистер Доррит. — Что случилось? В чем дело?
— Как ты смеешь! — продолжал старик,
повернувшись к Фанни. — Как ты смеешь! Что, у тебя памяти нет? Или у тебя нет
сердца?
— Дядя! — воскликнула испуганная Фанни и
ударилась в слезы. — За что вы так набросились на меня? Что я сделала?
— Что сделала? — повторил старик, указывая на
стул Крошки Доррит. — Где твой любящий, бесценный друг? Где твоя верная
защитница? Где та, что была для тебя больше нежели матерью? Как смеешь ты
заноситься перед сестрой, которая одна воплотила в себе все это? Стыдись,
черствая душа, стыдись!
— Да я ли не люблю Эми! — воскликнула мисс
Фанни, плача навзрыд. — Я люблю ее как свою жизнь — даже больше. Я не заслужила
таких жестоких упреков. Я так предана Эми и так благодарна Эми, как никто на
свете. Лучше бы мне умереть. Никогда еще я не терпела подобной
несправедливости. И только за то, что я забочусь о семейном достоинстве!
— Пропади оно пропадом, это семейное
достоинство! — взревел старик, вне себя от негодования. — Брат, я протестую
против чванства! Протестую против неблагодарности! Протестую против никчемных
претензий, которые хоть на миг могут выставить Эми в невыгодном свете или
причинить ей огорчение — на что никто из нас, знающих то, что мы знаем, и
видевших то, что мы видели, не имеет права! А если мы допустим что-либо
подобное, господь бог покарает нас. Брат, — я протестую именем господа бога!
Он с размаху стукнул опять кулаком по столу, и
стол дрогнул, словно под могучим ударом кузнеца. Несколько минут прошло в
молчании; затем кулак разжался, и рука повисла, расслабленная, вялая, как
всегда. Своей обычной шаркающей походкой старик добрел до кресла брата, положил
руку на его плечо и сказал упавшим голосом: «Уильям, голубчик, я не мог иначе;
ты уж прости меня, но я не мог иначе!» После чего вышел сгорбившись из
роскошных покоев, как когда-то выходил из тюремных ворот.
Все это время Фанни не переставала обиженно
всхлипывать. Эдвард ни разу не раскрыл рта (кроме как от удивления) и только
молча таращил глаза на всех. Мистер Доррит, совершенно ошарашенный, тщетно
пытался собраться с мыслями. Прервала молчание Фанни.
— Никогда и никто со мной так не обращался! —
рыдала она. — Никогда и ни от кого я не слышала таких грубых, таких
незаслуженных, таких злых и жестоких и несправедливых нападок! Милая, кроткая
маленькая Эми, каково бы ей было, знай она, что из-за нее меня так обидели! Но
я ей не расскажу об этом! Конечно же, я ничего не расскажу моей доброй
сестренке!
Последние слова помогли мистеру Дорриту
обрести дар слова.
— Дитя мое, — сказал он, — я — кха — одобряю
твое намерение. Гораздо лучше ничего — кха-кхм — не говорить об этом Эми. К
чему — кха — расстраивать ее. Кхм. Она непременно расстроится, если узнает. Мы
должны постараться избавить ее от огорчения. Пусть все это — кха — останется
между нами.
— Но каков все-таки дядя! — вскричала Фанни. —
В жизни не прощу ему его жестокости со мной!
