— Дитя мое, — сказал мистер Доррит, впадая в
свой обычный тон, так что лишь бледность его лица напоминала о недавнем
потрясении. — Прошу тебя, не говори так. Не нужно забывать, что твой дядя уже
не — кха — не тот, каким был когда-то. Не нужно забывать, что его состояние —
кхм — заставляет относиться к нему с чуткостью и снисхождением, да, с чуткостью
и снисхождением.
— Ну и что ж, — воскликнула, надувшись, Фанни.
— Вот из доброго отношения к нему и приходится предполагать, что у него где-то
что-то неладно, иначе он бы не набросился так — и на кого? на меня, подумать
только!
— Фанни, — возразил мистер Доррит с братской
слезой в голосе, — ты сама знаешь, что твой дядя, при всех его многочисленных
достоинствах, не более чем — кха — обломок человека; а потому, во имя любви,
которую я к нему питаю, во имя моей, известной тебе, несокрушимой преданности
ему, прошу тебя: делай выводы сама и пощади мои родственные чувства.
На том и закончилась сцена, в которой Эдвард
Доррит, эсквайр, исполнял роль лица без речей, сохраняя, однако же, до конца
растерянный и недоумевающий вид. Крошка Доррит была в этот день немало смущена
и даже обеспокоена поведением своей сестры, которая то принималась душить ее в
объятиях, то дарила ей свои брошки, то выражала желание умереть.
Глава 6
Где-то что-то налаживается
Очутиться, как мистер Генри Гоуэн, меж двух
лагерей: со зла покинув один, не найдя себе места в другом, и бродить
неприкаянным по ничьей земле, посылая проклятья обоим — положение, не
способствующее душевному равновесию, и время тут ничего исправить не может.
Задачи нашей повседневной жизни трудней всего решать там горе-математикам,
которые легко производят вычитание, подсчитывая чужие заслуги или успехи, но
путаются в сложении при подсчете собственных.
К тому же и привычка утешаться, козыряя своим
разочарованием, таит в себе немалую опасность. Она побуждает жить спустя
рукава, не заботиться о последовательности своих речей и поступков. Человек,
подвластный, такой привычке, начинает находить извращенное удовольствие в том,
чтобы унижать достойное, возвышая недостойное; а жонглирование истиной в любой
игре не проходит для игрока безнаказанно.
В оценках таких живописных произведений,
которые с точки зрения Искусства ровно ничего не стоили, Гоуэн был самым снисходительным
судьей на свете. Он охотно утверждал, что у такого-то больше таланта в одном
мизинце (если это была бездарность), чем у такого-то ко всем его существе (если
это был настоящий художник). Когда ему возражали, что картина, которую он
хвалит, — дребедень, он отвечал: «Дружище, а все мы разве не дребедень пишем? Я
по крайней мере только этим и занимаюсь, говорю откровенно».
Еще он любил при каждом удобном случае
подчеркивать свою бедность; в этом тоже находил себе выражение его сплин.
Впрочем, может быть, это делалось нарочно, чтобы дать понять, что по праву он
бы должен быть богат; точно так же он на всех перекрестках то расхваливал, то
бранил Полипов, чтобы напомнить о своем родстве с ними. Так или иначе, эти две
темы не сходили у него с языка; и он их разрабатывал столь успешно, что,
занимайся он самовосхвалением месяц подряд, это не придало бы ему и половины
того весу, который он приобрел тем, что слегка набрасывал тень на собственную
персону.
Из той же легкомысленной болтовни как-то само
собой выходило для тех, кто встречал его с женой в обществе, что он женился
против воли своих высокопоставленных родичей, и лишь ценою больших усилий
достиг того, что родня признала его жену. Он никогда не выказывал себя
сторонником подобных предрассудков — напротив, с презрением высмеивал их;
однако сколько он ни умалял свои достоинства, всегда преимущество оказывалось
на его стороне. С первых дней своего медового месяца Минни Гоуэн почувствовала,
что на нее смотрят как на жену человека, для которого такой брак был явным
мезальянсом, но который, как истинный рыцарь, пренебрег этим ради любви.
Мсье Бландуа из Парижа был их спутником до
Венеции, а по прибытии в Венецию мсье Бландуа из Парижа сделался почти
неразлучен с Гоуэном. Когда этот бравый господин впервые представился им в
Женеве, Гоуэн не знал, как с ним обойтись: турнуть его или приветить; за целые
сутки он так и не пришел ни к какому решению, и уже готов был положиться на
волю судьбы, подбросив вверх пятифранковую монету: орел — турнуть, решетка — приветить.
Но тут Минни случилось обмолвиться, что обворожительный Бландуа ей не по душе;
да и в гостинице о нем сложилось не слишком благоприятное мнение. Этого
достаточно, чтобы Гоуэн решил вопрос в его пользу. Откуда взялось подобное
упрямство (ибо едва ли можно было предположить тут великодушный порыв)? Зачем
понадобилось Гоуэну, который был не чета мсье Бландуа из Парижа и без труда мог
раскусить этого нагловатого господина, — зачем понадобилось Гоуэну заводить с
ним дружбу? Во-первых, он действовал наперекор первому самостоятельному
побуждению своей жены, потому что ее отец уплатил его долги, и желательно было
как можно скорей доказать свою полную независимость. Во-вторых, он действовал
наперекор общему мнению, потому что, несмотря на заложенные в нем добрые
качества, был человеком злонравным. Ему доставляло наслаждение утверждать, что
в любой стране, где нравы более утонченны, человек с такими изысканными
манерами, как у Бландуа, сделал бы блестящую придворную карьеру. Ему доставляло
наслаждение провозглашать Бландуа образцом изящества и пользоваться им для
высмеивания тех, кто чересчур много мнил о достоинствах своей особы. Он
совершенно всерьез уверял, что поклоны Бландуа — воплощение грации, что против
его обходительности невозможно устоять, что за непринужденную живописность его
поз не жаль бы отдать и сто тысяч франков — если бы дары природы покупались на
деньги. Отсутствие чувства меры, характерное для Бландуа и ему подобных, из
какого бы круга они ни вышли (не меньше, нежели наличие солнца характерно для
солнечной системы), особенно нравилось Гоуэну; это была карикатура, в которой
были доведены до крайности черты, присущие тем, кто служил предметом его
насмешек. Вот почему он отнесся к этому знакомству благосклонно; а там уже
привычка и какое-то ленивое удовольствие, которое он находил в болтовне с
Бландуа, сделали то, что он мало-помалу втянулся в почти приятельские отношения
с ним. А между тем он нимало не сомневался, что его новый приятель — попросту
шулер и плут; угадывал в нем труса, тогда как сам обладал и мужеством и дерзкой
отвагой; знал, что он неприятен его жене, да и сам не испытывал к нему никаких
теплых чувств, так что, услышь он, например, что неприязнь Минни вызвана хоть
малейшим неуважением со стороны этого изысканного кавалера, он бы, не
задумываясь, вышвырнул его из самого высокого в Венеции окна в самый глубокий
канал.
