Миссис Дженерал давно уже сумела так
усовершенствовать собственную особу в смысле внешнего лоска, что под этой
отполированной поверхностью ничего решительно нельзя было разглядеть (даже если
там что-нибудь таилось). Мистер Доррит и впрямь был с нею отменно любезен и
высоко ценил ее достоинства, но Фанни, со свойственной ей скоропалительностью,
легко могла сделать из этого ложный вывод. Иное дело Спарклер; тут каждый мог
видеть все насквозь, и Крошка Доррит видела и размышляла о том, что видела, с
тревогой и удивлением.
Пыл страсти мистера Спарклера шел в сравнение
разве что с капризами и жестокостью его очаровательницы. Порой она так явно
выказывала ему свою благосклонность, что он даже кудахтал от восторга; а
назавтра или через час обдавала таким холодом, что бедняга летел в пропасть
отчаяния, издавая жалобные стоны, которые тщетно пытался выдать за кашель. Его
упорство и верность не могли тронуть сердце Фанни, даром что он как тень ходил
за Эдвардом, и тот, желая отдохнуть от его общества, должен был прибегать к
уловкам заговорщика: потайным ходам, маскировке, заметанию следов; даром что он
через день наведывался справиться о здоровье мистера Доррита, словно последний
страдал перемежающейся лихорадкой; даром что он так часто проезжал под окнами
дворца, как будто взялся на пари сделать тысячу миль за тысячу часов; даром что
стоило гондоле мисс Фанни сняться с места, как гондола мистера Спарклера,
выскочив из какой-то водной засады, пускалась за нею в погоню, словно его
возлюбленная была прекрасная контрабандистка, а сам он — офицер таможенной
стражи. Должно быть, обильное потребление свежего морского воздуха укрепило
силы, щедро отпущенные мистеру Спарклеру природой, и потому только он не таял
на глазах; во всяком случае, не было никаких надежд на то, что жестокосердая
красавица смягчится, видя, как он чахнет от любви к ней, ибо он толстел с
каждым днем, и его румяные пухлые щеки чуть не лопались, делая его больше чем
когда-либо похожим на гигантского младенца.
Явился Бландуа, засвидетельствовать свое
почтение, и в качестве друга мистера Гоуэна был всячески обласкан мистером
Дорритом. В беседе последний упомянул, между прочим, что думает поручить
мистеру Гоуэну увековечить его для потомства. Идея эта встретила у гостя такое
бурное одобрение, что мистеру Дорриту пришло на ум — может быть, Бландуа будет
приятно самому уведомить друга об ожидавшей его блистательной перспективе.
Бландуа принял поручение с обычной своей галантностью и заверил, что не пройдет
и часу, как оно будет исполнено.
Маэстро, услышав новость, от всей души послал
мистера Доррита к чертям раз десять кряду (попытки оказать ему покровительство
возмущали мистера Гоуэна не меньше, чем нежелание оказывать его) и чуть было не
рассорился с другом за то, что тот взялся быть посредником в этом деле.
— Может быть, я слеп, Бландуа, — сказал он, —
но только я не вижу, при чем тут вы.
— Тысяча громов, — возразил Бландуа, —
разумеется, ни при чем, если не считать того, что я думал оказать услугу
приятелю.
— Перекачав в его карман часть денег выскочки?
— подхватил Гоуэн. — Верно я вас понял? Ну, так посоветуйте вашему дорогому
приятелю заказать свой портрет маляру, пригодится для трактирной вывески. Вы,
кажется, забыли, кто я и кто он!
— Professore, — возразил незадачливый посол, —
а кто я?
Не изъявляя желания выяснить последний вопрос,
Гоуэн сердито свистнул, и с мистером Дорритом было покончено. Но на следующий
день художник сам возобновил разговор как ни в чем не бывало, заметив с
презрительным смешком:
— Ну, Бландуа, когда же мы отправимся к вашему
Меценату? Нам, мастеровым, не приходится привередничать; кто нанял, на того и
работаем. Когда мы пойдем уговариваться насчет этой работы?
— Когда вам будет угодно, — обиженно отозвался
Бландуа. — Я тут ни при чем. Меня это не занимает.
— А меня занимает, и могу вам сказать почему,
— возразил Гоуэн. — Работа — это хлеб. Не умирать же с голоду. А потому —
вперед, мой милый Бландуа.
Мистер Доррит принял их в присутствии своих
дочерей и мистера Спарклера, который по чистой случайности тоже оказался в
доме. — Как поживаете, Спарклер? — небрежно спросил Гоуэн. — Когда вам не на
что будет рассчитывать, кроме собственной смекалки, дружище, желаю, чтобы дела
у вас шли лучше, чем у меня.
Вскоре мистер Доррит заговорил о своем
предложении.
— Сэр, — сказал, смеясь, Гоуэн после того, как
поблагодарил за честь, — я новичок в ремесле и еще не искушен во вcех его
секретах. Кажется, мне полагается посмотреть на вас при различном освещении,
сказать, что вы — находка для живописца, и прикинуть вслух, когда я могу
выкроить достаточно времени, чтобы с должным воодушевлением отдаться тому
шедевру, который я намерен создать. Право же, — он снова засмеялся, — я
чувствую себя предателем по отношению к моим славным, добрым, талантливым и
благородным собратьям по кисти, оттого что не умею разыгрывать всю эту комедию.
Но меня к этому не готовили с детства, а теперь уж учиться поздно. Скажу вам по
совести: художник я никудышный, но, впрочем, не хуже большинства. Раз уж вам не
терпится выбросить на ветер сотню гиней, буду весьма обязан, если вы их бросите
в мою сторону, ибо я неимущ, как всякий бедный родственник высокопоставленных
особ. За ваши деньги я вам сделаю лучшее, на что я способен; а если это лучшее
окажется дрянной пачкотней — ну что ж, вместо какой-нибудь именитой пачкотни у
вас будет висеть пачкотня безыменная, только всего.
Этот ответ, хотя и несколько неожиданный по
тону, удовлетворил мистера Доррита. Так или иначе художник — не ремесленник
какой-нибудь, а настоящий джентльмен и притом со связями — готов считать себя
обязанным ему, мистеру Дорриту. Он тут же объявил, что предоставляет себя в
распоряжение мистера Гоуэна, и выразил надежду, что они будут встречаться и в
дальнейшем, на правах добрых знакомых.
— Вы очень любезны, — отвечал Гоуэн. — Вступая
в братство служителей кисти (к слову сказать, милейших людей в мире), я отнюдь
не отрекся от светской жизни и бываю рад случаю нюхнуть порой старого пороху,
хоть он и взорвал меня на воздух и сделал тем, что я есть теперь. Я надеюсь,
мистер Доррит, — тут он снова засмеялся самым непринужденным образом, — вы не
сочтете это за профессиональные замашки — они мне, право, чужды (ах, бог мой, я
на каждом шагу совершаю вероломство по отношению к своей профессии, хотя,
клянусь Юпитером, горячо ее люблю и уважаю!), но не назначить ли нам время и
место?
Кха! Мистер Доррит далек от мысли подвергать —
кхм — сомнениям искренность мистера Гоуэна.
