— Очень вам благодарен, голубчик, — отвечал
мистер Миглз как бы в раздумье, — но, пожалуй, не стоит. Нет, уж как-нибудь
меня мамочка выручит. Вам нужен ваш Каваллюро (видите, я даже имени его не
выговорю толком, выходит что-то на манер припева куплетов), и я не хочу его у
вас отнимать. Тем более что неизвестно, когда мы вернемся; нельзя же увозить
человека на неопределенный срок. Домик наш теперь не тот, что прежде. Всего
двух юных обитательниц недостает в нем — Бэби и бедной Тэттикорэм, ее служанки,
но весь он словно опустел. Если мы уедем, бог весть когда нам захочется
вернуться назад. Нет, Артур, пусть уж меня мамочка выручает.
«Может, и в самом деле, им будет лучше без
чужого человека», — подумал Кленнэм и не пытался настаивать.
— Если бы вы иной раз заглядывали сюда в
свободное время, — снова заговорил мистер Миглз, — мне отрадно было бы думать —
и мамочке, я знаю, тоже, — что вы приносите к наш домик кусочек той жизни,
которой он был так полон когда-то, и что кто-то хоть изредка ласково смотрит на
малюток на портрете. Вы ведь нам все равно что родной, Артур, и им тоже, и как
бы мы все были счастливы, если бы — да, кстати, а какая на дворе погода —
благоприятна ли для путешествия? — Мистер Миглз оборвал свою речь, закашлялся и
отвернулся к окну.
Решили сообща, что погода обещает быть
превосходной; и Кленнэм заботливо придерживался этой спасительной темы, покуда
разговор не обрел прежнюю непринужденность; только тогда он осторожно перевел
его на Генри Гоуэна, заговорив о том, какой у него живой ум и сколько в нем
природных достоинств — нужно только уметь подойти к нему; а уж о том, как он
любит свою жену, и говорить нечего. Расчет Кленнэма оказался безошибочным:
добрый мистер Миглз так и расцвел, слыша эти похвалы, и тут же призвал мамочку
в свидетели, что ничего иного никогда не желал в отношениях с зятем, как
взаимной дружбы и взаимного доверия. Спустя несколько часов в доме уже
скатывали ковры и надевали чехлы на мебель — «накручивали папильотки» по
образному выражению мистера Миглза — а спустя несколько дней папочка и мамочка
покинули Англию. Миссис Тикит и доктор Бухан заняли свой сторожевой пост у окна
в гостиной, и только шорох облетевшей листвы сопутствовал Кленнэму в его
одиноких прогулках по саду.
Не проходило недели, чтобы Кленнэм не навестил
эти милые его сердцу места. Иногда он там оставался с субботы до понедельника,
один или вместе со своим компаньоном; иногда приезжал только на час-другой,
обходил дом и сад, и убедившись, что все благополучно, возвращался в Лондон. И
всегда и при любых обстоятельствах миссис Тикит, ее черные букли и доктор Бухан
оказывались на своем посту у окна гостиной.
Но вот однажды миссис Тикит встретила его
словами:
— Мистер Кленнэм, мне нужно сообщить вам
удивительную новость.
Должно быть, новость и в самом деле была из
ряду вон выходящая, раз она подняла миссис Тикит с ее места у окна и заставила
выйти навстречу Кленнэму, едва тот успел шагнуть в садовую калитку.
— Что случилось, миссис Тикит? — спросил он.
— Сэр, — отвечала верная домоправительница, но
не раньше, чем ввела Кленнэма в гостиную и плотно затворила дверь. — Или я не
должна больше доверять собственным глазам, или эти глаза вчера под вечер видели
наше совращенное, заблудшее дитя.
— Как, неужели Тэтти…
— …корэм, да, именно ее! — договорила миссис
Тикит, разом проясняя все возможные сомнения.
— Но где же?
— Мистер Кленнэм, — сказала миссис Тикит. — Я
чувствовала некоторое утомление, верно, оттого, что Мэри-Джейн заставила меня
дожидаться чаю дольше обыкновенного. Не то чтобы я спала, или даже, если
употребить более точное выражение, дремала. Правильнее всего будет сказать, что
я бодрствовала с закрытыми глазами.
Не пытаясь разузнать подробнее об особенностях
этого своеобразного состояния, Кленнэм сказал:
— Понятно. Что же дальше?
— Дальше я задумалась, сэр, — продолжала
миссис Тикит. — Думала о том о сем. Как могло случиться и с вами на моем месте.
Как могло быть и со всяким другим.
— Да, да, разумеется, — сказал Кленнэм. —
Дальше?
— Мне незачем вам говорить, мистер Кленнэм, —
продолжала миссис Тикит, — что когда я задумываюсь о том о сем, то неизбежно
прихожу к мыслям о нашем семействе. Да оно и не мудрено, — заметила миссис
Тикит философически. — Ведь мысли человека хоть и разбегаются порой, а в общем
все вертятся вокруг того, что человека больше всего занимает. Так уж оно есть,
сэр, и ничего вы тут не поделаете.
Артур кивком признал справедливость этого
наблюдения.
— Смею сказать, вы и на себе можете это
проверить, сэр, — сказала миссис Тикит. — И каждый может проверить это на себе.
А что до разницы в общественном положении, мистер Кленнэм, так это тут ни при
чем; мысли, они свободны!.. Ну вот, стало быть, думаю я о том о сем, а больше
всего думаю о нашем семействе. И не только в том виде, как у нас обстоят дела
теперь, но и в том виде, как они обстояли раньше. Потому что, когда вот так,
вечерком, сидишь и думаешь о том о сем, тут уже, знаете, перестаешь разбирать,
что было раньше и что теперь, и человеку требуется время, пока он придет в себя
и сообразит, что к чему.
Артур снова ограничился молчаливым кивком из
боязни неосторожным словом усилить поток красноречия миссис Тикит.
— По этой причине, — продолжала миссис Тикит,
— когда я приоткрыла глаза и увидела ее стоящей собственной персоной у садовой
калитки, я закрыла их снова, даже не вздрогнув, потому что мои мысли витали в
прошлом, когда для нее так же естественно было находиться здесь, как для вас
или для меня, а об ее побеге я в ту минуту и думать забыла. Но когда я опять
приоткрыла глаза, сзр, и смотрю, никого у калитки нет, тут мне словно в голову
ударило, и я так и подскочила.
— Вы сразу же выбежали из дома? — спросил
Кленнэм.
— Сию же минуту, — подтвердила миссис Тикит. —
Бежала со всех ног; и вот поверите, мистер Кленнэм, — ни даже пальчика этой
молодой особы не было видно во всем ясном небе!
Оставив в стороне вопрос об отсутствии на
небосводе этого нового светила, Артур осведомился у миссис Тикит, выходила ли
она за калитку.
— И туда и сюда, и взад и вперед — куда только
не бегала. — отвечала миссис Тикит, — но ее и след простыл.
