Если у Вас хватит терпения дочитать до этого
места. Вы, пожалуй, подумаете: «Не может быть, чтобы Крошка Доррит ничего не
рассказала мне о своих путешествиях, так не пора ли ей начать рассказ?» Да,
верно, пора, но, право же, я не знаю, как за это взяться. После Венеции мы
столько объездили прекрасных городов (назвать хотя бы Геную и Флоренцию),
столько видели достопримечательностей, что у меня голова идет кругом, когда я
пытаюсь все припомнить. Но ведь обо всем этом Вы можете, рассказать гораздо
больше меня, зачем же мне докучать Вам своими рассказами и описаниями?
Дорогой мистер Кленнэм, прошлый раз я не
побоялась откровенно признаться Вам в тех странных мыслях, что всегда
примешиваются к моим дорожным впечатлениям, наберусь же смелости и теперь. Вот
что чаще всего происходит со мной, когда я раздумываю об этих древних городах:
не то мне кажется самым удивительным, что они простояли здесь столько веков, а
то, что они существовали тогда, когда я и не знала об их существовании (кроме
разве двух или трех), когда я вообще ничего почти не знала дальше тюремных
стен. Почему-то мне грустно от этой мысли, сама не понимаю почему. Когда мы в
Пизе ездили смотреть знаменитую падающую башню, был яркий солнечный день, небо
и земля — казались такими молодыми по сравнению с древней башней и окружающими
постройками, а тень от башни манила такой прохладой! Но первая моя мысль была
не о том, как это красиво и любопытна; первая моя мысль была: «Ах, сколько же
раз в то самое время, когда тень тюремной стены надвигалась на нашу комнату и
со двора слышался унылый топот шагов, — в это самое время здесь все было так же
полно мирного очарования, как сейчас!» Эта мысль не давала мне покоя. Сердце
мое переполнилось, и слезы хлынули из глаз, как я ни старалась удержать их. И
часто, очень часто появляется у меня подобное чувство.
Знаете, с тех пор как произошла эта перемена в
нашей судьбе, мне гораздо чаше стали сниться сны; но странно, что во сне я
всегда вижу себя не такой, как сейчас, а совсем, совсем юной. Вы можете
возразить, что я и сейчас не так уж стара. Да, но я не то хочу сказать. Во сне
я всегда вижу себя совсем девочкой, такой, как я была, когда стала учиться
шить. Часто мне снится, что я опять хожу по тюремному двору, и вокруг меня
знакомые лица, и даже не очень знакомые, которые не диво было бы и позабыть; а
иногда я вижу себя за границей — в Швейцарии, во Франции, или в Италии — но
всегда такою же девочкой. Однажды мне приснилось, будто я вхожу к миссис
Дженерал в том заплатанном платьишке, в котором впервые запомнилась себе. А вот
сон, повторявшийся много раз: будто мы в Венеции и у нас званый обед со
множеством гостей, а я сижу за столом в траурном платье, которое носила с
восьми лет, когда умерла моя мать, и доносила до того, что материя стала
рассыпаться под иголкой. Сижу и с ужасом думаю о том, как должны удивиться
гости, что дочь такого богатого отца одета в лохмотья, и как рассердятся на
меня папа, Фанни и Эдвард — ведь я выставила их на позор, раскрыв перед всеми
то, что они так тщательно держали в секрете. Но от этих мыслей я не сделалась
старше, и сидя за столом, тревожно подсчитываю, во что обошелся этот обед, и
ломаю голову над тем, как нам покрыть такие расходы. Но ни разу мне не снилась
сама перемена в нашей судьбе; ни разу не снилось то памятное утро, когда Вы
пришли ко мне с этой новостью; ни разу не видала я во сне Вас.
Дорогой мистер Кленнэм, может быть, я так
много думаю о Вас — и о других тоже — наяву, что за день успеваю передумать все
мысли. Должна Вам сознаться, что я очень тоскую по родине — до того тоскую, что
порой, когда никто не видит, даже всплакну немножко. Я просто не могу больше
жить вдали от нее. У меня делается легче на душе, когда мы хоть на несколько
миль приближаемся к родной стороне, пусть даже я знаю, что это ненадолго. Так
мне дороги места, которые были свидетелями моей бедности и Вашей доброты ко мне.
Так дороги, так дороги!
Бог ведает, когда Ваше бедное дитя снова
увидит Англию. Всем у нас (кроме меня) очень нравится жить здесь, и о
возвращении даже речи нет. Моему дорогому отцу, может быть, придется будущей
весной съездить в Лондон по делам, связанным с наследством, но едва ли он
захочет взять меня с собой.
Я стараюсь извлечь пользу из уроков миссис
Дженерал и льщу себя надеждой, что немного обтесалась под ее руководством.
Теперь я уже довольно сносно могу объясняться на трудных языках, о которых
говорила Вам в прошлом письме. Я тогда не подумала о том, что Вы и тот и другой
знаете; но потом сообразила, и это помогло мне. Благослови Вас бог, дорогой
мистер Кленнэм. Не забывайте
Вашу любящую и неизменно признательную
Крошку Доррит.
P.S. Главное, помните, что Минни Гоуэн
заслуживает того, чтобы Вы о ней вспоминали с самыми лучшими чувствами. Она
поистине достойна любви и уважения. Прошлый раз я совсем позабыла о мистере
Панксе. Прошу Вас, если Вы его увидите, передайте ему сердечный привет от Вашей
Крошки Доррит. Он был очень добр к Крошке Д.».
Глава 12
В которой происходит важное совещание
радетелей о благе отечества
Громкое имя Мердла с каждым днем все больше
гремело в стране. Никто не слыхал, чтобы прославленный Мердл кому-нибудь сделал
добро, живому или мертвому; никто не знал за ним способности хотя бы слабеньким
огоньком осветить чей-нибудь путь в лабиринте долга и развлечения, горя и
радости, труда и досуга, реальности и воображения и всех бесчисленных троп, по
которым блуждают сыны Адамовы; ни у кого не было ни малейшего повода думать,
будто этот идол слеплен не из самой обыкновенной глины, внутри которой тлеет
самый простой фитиль, не давая развалиться этой бренной оболочке. Но все знали
(или, во всяком случае, были наслышаны) об его колоссальном богатстве; и оттого
раболепствовали перед ним с самоуничижением, куда более постыдным и куда менее
оправданным, чем у невежественного дикаря, который простирается ниц перед
ящерицей или деревянной чуркой, обожествляемой им в простоте души.
А между тем у жрецов этого культа был перед
глазами живой укор их бесстыдству в лице самого мистера Мердла. Толпа
поклонялась слепо — хотя и знала, чему поклоняется, — но служители алтаря
видели свой кумир чуть ли не каждый день. Они сидели у него за столом, а он
сидел за столом у них. И за его спиной им виделся призрак, который, казалось,
говорил: Взгляните на этого человека — на его голову, глаза, манеры;
вслушайтесь в его речь, его голос; это ли черты божества, чтимого вами? Вы —
рычаги Министерства Волокиты, вы властвуете над людьми. Если вы перессоритесь
между собой, кажется, мир погибнет, ибо некому будет управлять им. В чем же
ваша заслуга? В безупречном ли знании человеческой натуры, побуждающем вас
принимать, возвеличивать и прославлять этого человека? А если вы способны
оценить по достоинству те черты, на которые я никогда не забываю указать вам, —
быть может, ваша заслуга в безупречной честности? Эти щекотливые вопросы всегда
возникали там, где появлялся мистер Мердл; и по молчаливому уговору всегда
оставлялись без внимания.
