Джон Эдвард Нэнди, весьма польщенный, тотчас
же засеменил в лавку, исполнять данное ему поручение. Теперь миссис Плорниш
могла без помехи беседовать с мистером Панксом: она до смерти боялась говорить
при старике о денежных делах, чтобы какое-нибудь неосторожное признание не
побудило его снова сбежать в работный дом.
— На торговлю-то, правда, обижаться не приходится,
— сказала миссис Плорниш, понизив голос, — от покупателей отбою нет. Все бы
хорошо, сэр, кабы не кредит.
Упомянутое обстоятельство, весьма
чувствительное для всех, кто имел финансовые дела с обитателями Подворья
Кровоточащего Сердца, было изрядным камнем преткновения в торговле миссис
Плорниш. Когда мистер Доррит помог ей вступить на путь коммерции, Кровоточащие
Сердца выказали готовность поддержать ее на этом пути с энтузиазмом, делавшим
честь человеческой натуре. Признав, что она, так долго принадлежавшая к их
среде, вправе рассчитывать на их дружбу, они великодушно обязались делать
покупки только у нее и, что бы ни случилось, не оказывать покровительства
конкурирующим предприятиям. Движимые этими благородными побуждениями, они даже
стали покупать подчас кое-какие деликатесы из разряда бакалеи и молочных
продуктов, на которые раньше и не глядели, — оправдываясь друг перед другом
тем, что идут на это единственно, чтобы удружить соседке и приятельнице; а для
кого же и идти на жертвы, как не для соседей и приятелей? Благодаря всему этому
торговля шла пребойко, и запасы товару в лавке исчезали с необыкновенной быстротой.
Словом, если бы только Кровоточащие Сердца платили за свои покупки, дела миссис
Плорниш находились бы в самом процветающем ее стоянии; но так как они все
забирали в долг, графа прибылей в книгах предприятия оставалась пока
незаполненной.
Слушая миссис Плорниш, мистер Панкс все
сильней и сильней ерошил себе пятерней волосы, — так что сделался похож на
дикобраза; но тут вдруг старичок Нэнди приотворил дверь хижины и с таинственным
видом позвал дочь и гостя посмотреть на мистера Баптиста, который ведет себя
как-то странно, словно бы напугался чего-то. Все втроем они вышли в лавку и в
окно увидели мистера Баптиста, очень бледного и взволнованного, который как
будто разыгрывал сложную и непонятную пантомиму. Для начала он спрятался на
ступенях, ведущих в Подворье, и, с опаской высовывая голову из-за угла лавки,
тревожно и внимательно вглядывался сперва в один конец улицы, потом в другой.
Покончив с этим осмотром, он выбрался из своего убежища и быстрым, решительным
шагом пошел по улице, как будто уходя совсем; но вдруг повернулся и так же
быстро и решительно зашагал в обратную сторону. Однако, отойдя не дальше, чем в
первый раз, круто свернул за угол и исчез из виду. Смысл последнего маневра
стал ясен только тогда, когда он неожиданно ворвался в лавку, вынырнув снизу,
из Подворья: он, видно, кружным и извилистым путем добрался до него с другой
стороны — со стороны завода Дойса и Кленнэма — и бегом бежал через весь двор.
Он сильно запыхался (что и не удивительно), и сердце у него, должно быть,
колотилось чаще дверного колокольчика, который он растревожил, с маху захлопнув
за собой дверь.
— Эй, что такое? — воскликнул мистер Панкс. —
Альтро, приятель! Что случилось?
Мистер Баптист, он же синьор Кавалетто,
понимал теперь по-английски не хуже самого мистера Панкса, и даже вполне сносно
мог выражать свои мысли на этом языке. Но миссис Плорниш настаивала на
исполнении обязанностей переводчика с извинительным тщеславием лингвистки,
которой ее познания позволяли считать себя почти итальянкой.
— Его хотеть знать, — сказала миссис Плорниш,
— что не есть хорошо.
— Идемте в Счастливый Уголок, padrona
[34], —
возразил мистер Баптист, принимаясь трясти указательным пальцем правой руки, с
таинственным и многозначительным видом. — Идемте туда.
Миссис Плорниш гордилась званием padrona,
относя его не столько к своему положению хозяйки дома, сколько к своему
мастерскому владению итальянским языком. Она охотно вняла просьбе мистера
Баптиста, и все присутствующие перешли в хижину.
— Его думать вы испугаться, — продолжала
миссис Плорниш, давая новый вариант перевода, что для нее никогда не
представляло ни малейшего затруднения. — Чего случиться? Говорите падрона.
— Я rincontrato — встретил одного человека, —
сказал мистер Баптист. — Это был он.
— Он? Кто такая он? — спросила миссис Плорниш.
— Дурной человек. Самый дурной. Я надеялся,
что никогда больше его не встречу.
— Почему вы знать он дурной? — спросила миссис
Плорниш.
— Неважно почему, padrona. Знаю, вот и все.
— Его видеть вас? — спросила миссис Плорниш.
— Нет. Кажется, нет. Я надеюсь, что нет.
— Он говорит, — великодушно перевела миссис
Плорниш отцу и мистеру Панксу, — что встретил одного дурного человека, но этот
дурной человек, кажется, не видел его. А почему, — спросила миссис Плорниш,
снова переходя на итальянский язык, — почему вы хотеть, чтобы дурной человек
вас не видеть?
— Добрейшая padrona, — взмолился предмет ее
заботливых попечений, — пожалуйста, не спрашивайте меня. Говорю вам опять:
неважно почему. Я боюсь этого человека. Я не хочу, чтобы он узнал меня. Я не
хочу встречаться с ним — никогда, никогда! И не будем больше говорить об этом,
прекраснейшая. Не надо.
Предмет этот, видимо, был настолько неприятен
ему, что от его обычной веселости не осталось и следа; и миссис Плорниш не
настаивала, тем более что чайник уже кипел на огне в камине. Но хоть она и не
задавала больше вопросов, любопытство ее было возбуждено в высшей степени, —
равно как и у мистера Панкса, который с самого появления маленького итальянца
пыхтел, точно локомотив, с натугой тянущий в гору перегруженный поезд. На
заднем плане группу дополняла Мэгги, давно сменившая свой убогий наряд на
платье получше, сохранив, однако, пристрастие к чудовищным чепцам; она
прислушивалась к разговору с разинутым ртом и вытаращенными глазами, да так и
позабыла вернуть то и другое в нормальное состояние, когда разговор на самом
интересном месте оборвался. Одним словом, никто больше не заговаривал об этом
предмете, но все, как видно, думали о нем, не исключая обоих юных Плорнишей,
которые ужинали с таким нерешительным видом, как будто сомневались, стоит ли
вообще есть хлеб с маслом, когда вот-вот может появиться худший из людей и
съесть их самих. Мистер Баптист под конец повеселел немного, однако по-прежнему
сидел, забившись между окном и дверью, хотя это не было его обычное место. При
каждом дребезжанье колокольчика он вздрагивал и осторожно заглядывал в лавку,
приподняв уголок занавески, но пряча за нею лицо — как будто опасался, что
человек, внушивший ему страх, выследил его с чутьем свирепой ищейки, как он ни
кружил и ни петлял.
