— Так неужели — прости меня за такой вопрос,
Фанни, неужели ради этого ты решишься выйти замуж за ее сына?
— Может быть, — с торжествующей улыбкой
сказала Фанни. — Приходится и на большее решаться, когда хочешь достигнуть
цели, душа моя. Чего доброго, эта нахалка воображает, что женит на мне своего
сынка и потом начнет командовать мною. Ей, видно, и в голову не приходит, что
ее ждет, если я стану ее невесткой. Уж тут я ей спуску не дам. Буду во всем
поступать ей наперекор, не отстану от нее ни на шаг. Весь смысл моей жизни
будет в этом.
Фанни встала, водворила на место флакон и
принялась расхаживать по комнате, но то и дело останавливалась, чтобы
продолжить свою речь.
— Начать с того, дитя мое, что я могу сделать
ее старше. И сделаю.
Она снова прошлась из угла в угол.
— Я буду говорить о ней, как о старухе.
Выспрошу у Эдмунда, сколько ей лет, а нет, так просто сделаю вид, что мне это
известно. И самым нежным и почтительным тоном — самым нежным и почтительным,
Эми, — буду восхищаться, как она хорошо сохранилась для своего возраста. Да она
от одной моей молодости сразу покажется старше. Может быть, я не такая
красавица, как она; не мне судить об этом; но я достаточно хороша, чтобы
отравить ей существование. И отравлю.
— Сестрица, милая, неужели для этого стоит
обречь себя на жизнь без счастья?
— Почему же без счастья, Эми? Это именно такая
жизнь, какой я ищу. По природной ли склонности, или под влиянием обстоятельств,
роли не играет. Мне такая жизнь нравится, и я не ищу другой.
Нотка горечи слышалась в тоне, которым это
было сказано: но она с горделивой усмешкой снова прошлась по комнате,
задержалась на миг перед высоким трюмо и затем продолжала:
— Фигура? Фигура, Эми? Да, фигура у ней
хороша. Отдадим ей должное и признаем это. Но так ли уж хороша, что никто не
может сравниться с ней? Право, я в этом вовсе не уверена, мой свет.
Предоставьте кой-кому помоложе такую свободу в выборе туалетов, какой
пользуются замужние дамы. — и тогда посмотрим.
Эта мысль настолько понравилась Фанни, что она
сразу повеселела. Усевшись на прежнее место, она взяла руки сестры в свои и,
похлопывая одной о другую, воскликнула со смехом:
— А танцовщица, Эми, та давно забытая
танцовщица, которая была совсем непохожа на меня и о которой я ей никогда не
напоминаю — еще бы! — вдруг бы эта танцовщица ворвалась в ее жизнь и закружила
ее в таком танце, от которого бы немножко порастряслось ее беломраморное
нахальство! Совсем немножко, милая Эми, самую малость.
Но, поймав взгляд сестры, серьезный и молящий,
она отпустила ее руки и ладонью закрыла ей рот.
— Не пытайся спорить со мной, дитя, — сказала
она, перестав смеяться, — это все равно ни к чему не поведет. В таких делах я
смыслю побольше твоего. Пока я еще никакого решения не приняла, но могу принять
и такое. Ну, а теперь, когда мы хорошо и спокойно обо всем поговорили, пора
спать. Доброй ночи, моя миленькая, маленькая мышка!
И Фанни снялась с якоря, должно быть рассудив,
что с нее довольно уж советов — на сегодня во всяком случае.
После этого вечера отношения между сестрой и
ее верным поклонником приобрели для Эми новый интерес, и она с тревогой и
вниманием присматривалась ко всему, что происходило между ними. Бывали дни,
когда Фанни, видимо, становилось невмоготу от скудоумия мистера Спарклера; она
всячески шпыняла его, и казалось, готова была прогнать навсегда. В другие дни
она относилась к нему более благосклонно, даже словно бы забавлялась им, находя
утешение в чувстве собственного превосходства. Не будь мистер Спарклер самым преданным
и безропотным вздыхателем на свете, ему бы следовало бежать без оглядки с арены
пыток и позаботиться о том, чтобы между ним и его очаровательницей легло
расстояние не короче, чем от Рима до Лондона. Но он так же мало зависел от
собственной воли, как лодка, которую ведет паровой буксир, и покорно влекся за
своею владычицей в штиль и в непогоду.
Миссис Мердл в эту пору редко беседовала с
Фанни, но значительно чаще беседовала о ней. Словно бы помимо своего желания
она то и дело наводила лорнет на старшую мисс Доррит, и с уст ее срывались
невольные похвалы красоте последней. Выражение вызова, неизменно появлявшееся
на лице Фанни, когда эти похвалы достигали ее ушей (а каким-то образом они
всегда их достигали), не обещало беспристрастному Бюсту никаких уступок с ее
стороны; но все, что Бюст разрешал себе в отместку, это заметить вслух:
«Красавица избалована — впрочем, при такой наружности это в порядке вещей».
Прошел месяц или два после описанной выше
беседы между сестрами, и Крошка Доррит стала замечать, что у Фанни с мистером
Спарклером словно бы завелся какой-то тайный уговор. Прежде чем раскрыть рот в
обществе, мистер Спарклер теперь всякий раз оглядывался на Фанни, как бы
спрашивая разрешения. Упомянутая девица была чересчур осторожна, чтобы ответить
взглядом же; но если она желала дать разрешение, то молчала, если нет, затевала
разговор сама. Однако это еще не все: когда мистер Генри Гоуэн, исполненный
дружеской заботы, искал случая привлечь к мистеру Спарклеру внимание общества,
случая не находилось. Более того: Фанни тотчас же (разумеется, никого не желая
задеть) роняла какое-нибудь замечание, снабженное таким острым жалом, что
мистер Гоуэн отскакивал, точно угодив рукой в осиное гнездо.
Было и еще одно обстоятельство, незначительное
само по себе, однако в большой мере подкреплявшее тревожные догадки Крошки
Доррит. Появилось нечто новое в отношении мистера Спарклера к ней самой.
Какая-то родственная фамильярность. Порой, затерявшись в толпе гостей — дома, у
миссис Мердл или еще где-нибудь, — она чувствовала, как рука мистера Спарклера
украдкой поддерживает ее за талию. Мистер Спарклер ни разу не пробовал
объяснить, чем вызвано подобное внимание; но улыбался с дурацким, хоть и
добродушным самодовольством собственника, и для всякого, кто знал неповоротливость
его ума, эта улыбка была зловеще красноречивой.
