Глава 16
К новым удачам
Прибыв на Харли-стрит, Кэвендиш-сквер, молодые
Были встречены мажордомом. Сей великий муж отнесся к событию без особого
интереса, но в общем терпимо. Люди должны жениться и выходить замуж, иначе не
будет надобности в мажордомах. Как народы существуют, чтобы платить налоги, так
и семейные дома существуют, чтобы держать мажордомов. Мажордом мистера Мердла
был, по-видимому, глубоко убежден, что природа заботится о продолжении рода
богачей ради него и ему подобных.
Ввиду этого он удостоил подъехавшую карету снисходительным
взглядом и милостиво распорядился, стоя в дверях, чтобы один из его подчиненных
помог снести багаж. Он даже простер свою любезность до того, что лично проводил
новобрачную в гостиную к мистеру Мердлу; но это следует рассматривать как дань уважения
прекрасному полу (коего он был большим почитателем и даже питал нежные чувства
к одной очаровательной герцогине), а отнюдь не как знак служебного усердия.
Мистер Мердл топтался на коврике перед камином
в ожидании миссис Спарклер. Приветствуя ее, он так глубоко втянул руку в рукав,
что новобрачной пришлось пожать пустой обшлаг, словно она здоровалась с чучелом
Гая Фокса. Он слегка прикоснулся губами к ее губам, а затем ухватил себя за
запястье и стал пятиться назад, натыкаясь на диваны, столы и стулья, как будто
сам себя вел в полицию, твердя: «Шалишь, шалишь, голубчик! Попался, так теперь
уж не уйдешь!» Миссис Спарклер расположилась в отведенных ей апартаментах —
уютном гнездышке из пуха, шелка, кретона и тончайшего полотна — с приятным
сознанием, что пока все идет как по маслу и каждый день приближает ее к
долгожданному торжеству. Накануне свадьбы она в присутствии миссис Мердл
сделала ее горничной небольшой подарок — браслет, шляпку и два новехоньких
платья — раза в четыре дороже того, что когда-то миссис Мердл подарила ей
самой. Сейчас она занимала парадные комнаты миссис Мердл, убранные еще
роскошней обычного ради почетной гостьи. Нежась среди этой роскоши, окруженная
всем, что только могут доставить деньги или создать человеческая изобретательность,
она видела в мечтах, как та лилейная грудь, что вздымалась сейчас в лад полету
ее воображения, вступает в соперничество с прославленным Бюстом, затмевает его
и развенчивает навсегда. Счастье? Наверно, Фанни была счастлива. По крайней
мере она больше не выражала желания умереть.
Курьер не согласился на то, чтобы мистер
Доррит останавливался у кого-нибудь, и отвез его в отель на Брук-стрит,
Гровенор-сквер. Мистер Мердл приказал, чтобы завтра с утра карета ждала у
подъезда, решив сразу же после завтрака нанести мистеру Дорриту визит.
Ах, как блестела карета, как лоснились крутые
лошадиные бока, как нарядно выглядела сбруя, каким добротным было сукно ливрей!
Богатый, внушительный выезд, вполне достойный великого Мердла. Ранние пешеходы
оглядывались вслед и говорили, благоговейно понизив голос: «Он поехал!»
Он ехал, не останавливаясь, до самой
Брук-стрит. Там из роскошного футляра появился таившийся в нем бриллиант —
довольно тусклый, против ожиданий.
Переполох в отеле! Сам Мердл! Хозяин, весьма
надменный джентльмен, который только что приехал в город на паре чистокровных
гнедых, поторопился выйти, чтобы лично проводить высокого гостя к мистеру
Дорриту. Конторщики и слуги толпились в боковых коридорах, забивались в углы и
ниши, чтобы хоть поглядеть на него. Мердл! О солнце, луна и звезды, вот он —
великий из великих! Богач, вопреки Новому завету, уже вошедший в царствие
небесное. Человек, который кого угодно мог пригласить к обеду, у которого
деньгам не было счету! Он еще только поднимался по лестнице, а люди уже
занимали места на нижних ступеньках, чтобы хоть тень его упала на них, — когда
он будет спускаться. Так когда-то приносили и клали больных на пути Апостола —
только тот не принадлежал к высшему обществу и денег не имел вовсе.
Мистер Доррит, облаченный в халат и
вооруженный газетой, сидел за завтраком. Курьер доложил звенящим от волнения
голосом: «Мистео Мердл!» Мистер Доррит вскочил на ноги, сердце рванулось у него
из груди.
— Мистер Мердл, какая — кха — честь! Не нахожу
слов, чтобы выразить, как я тронут — кхм — глубоко тронут подобным — кха-кхм —
вниманием. Мне хорошо известно, сэр, что вы обременены делами и что ваше время
— кха — ценится на вес золота. (От волнения мистеру Дорриту не удалось
достаточно оттенить голосом слово «золото».) В столь ранний час уделить мне —
кхм — несколько минут вашего поистине бесценного времени, это — кхм — высокая
честь, сэр, и поверьте, я — кхм — признателен вам до глубины души. — При мысли
о том, к кому он обращается, мистер Доррит не мог сдержать почтительного
трепета.
Мистер Мердл издал какое-то глухое, утробное,
нечленораздельное бормотанье, после чего выговорил:
— Рад вас видеть, сэр.
— Вы очень любезны, сэр, — сказал мистер
Доррит, — необычайно любезны.
Гость тем временем опустился в кресло и провел
рукой по нахмуренному лбу.
— Надеюсь, вы в добром здравии, мистер Мердл?
— Я — да, более или менее — как всегда, —
сказал мистер Мердл.
— Вам, верно, совсем не приходится отдыхать,
сэр?
— Пожалуй. Но — да вы не думайте, ничего
серьезного со мной нет.
— Небольшая диспепсия? — участливо подсказал
мистер Доррит.
— Возможно. Но я — да, я, в общем, здоров, —
сказал мистер Мердл.
Губы мистера Мердла запеклись темной полоской,
напоминавшей след пороха после выстрела; вид его позволял предположить, что,
если бы не природная медленность движения крови в жилах, его бы, вероятно,
трепала сейчас лихорадка. Всеми этими признаками, а также усталым жестом,
которым он проводил рукой по лбу, и были вызваны заботливые расспросы мистера
Доррита.
— Миссис Мердл, — галантно заметил мистер
Доррит, — в Риме, как и везде — кха — пленяет все взгляды, — кхм — царит во
всех сердцах и является лучшим украшением светского общества. Когда я видел ее
последний раз, она цвела как роза.
— Миссис Мердл, — сказал мистер Мердл, —
пользуется славой очень красивой женщины. Она и в самом деле красива. Я это
признаю.
— Не признавать этого нельзя, — сказал мистер
Доррит.
Мистер Мердл пошевелил во рту языком — язык,
видно, был очень тугой и неповоротливый, — потом облизнул губы, снова провел
рукой по лбу и стал озираться по сторонам, главным образом норовя заглянуть под
стулья.
