Глава 19
Падение воздушного замка
Прошло добрых четыре часа после захода солнца,
и наступило время, когда всякий путешественник предпочел бы находиться уже в
стенах Рима, а карета мистера Доррита еще тряслась по унылой Кампанье, совершая
свой последний утомительный переезд. Попадавшиеся днем навстречу диковатые
пастухи и свирепого вида крестьяне скрылись вместе с солнцем, и ничто больше не
оживляло пустынную глушь. Порой за поворотом дороги показывались на краю неба
розоватые отсветы, словно испарения удобренной древностями земли — предвестье
далекого еще города; но и это смутное видение надежды мелькало лишь изредка и
ненадолго. Снова карета ныряла в пучину сухого темного моря, и кругом не
оставалось ничего, кроме его окаменелых волн да сумрачного небосвода.
Мистеру Дорриту было изрядно не по себе среди
этого безлюдья, несмотря на занятие, которое постройка замка давала его уму.
Впервые со времени выезда из Лондона он стал обращать внимание на каждый толчок
кареты, каждый выкрик почтальона. Камердинер на козлах весь трясся от страха.
Курьеру на запятках тоже, видимо, было не по себе. Всякий раз, когда мистер
Доррит, высунув голову из окошка, оглядывался назад (что случалось довольно
часто), он видел, что курьер, посасывая очередную сигару Джона Чивери, все
время оглядывается по сторонам, как человек, у которого есть свои основания
быть настороже. И мистер Доррит, снова подняв оконное стекло, тревожно думал о
том, что физиономии у почтальонов самые разбойничьи, и надо было ему лучше
заночевать в Чивита-Веккиа, а утром продолжать свой путь. Впрочем эти
размышления не мешали ему трудиться над постройкой замка.
Но вот стали попадаться все чаще то
полуразрушенная изгородь, то окна с выбитыми стеклами, то кусок обвалившейся
стены, потянулись пустые дома, заброшенные колодцы, пересохшие водоемы,
кипарисы, похожие на привидения, запущенные виноградники, дорога перешла в
длинную, кривую, неприглядную улицу, где все говорило об упадке, от ветхих
строений до выбоин на мостовой, — и по этим приметам можно было узнать, что Рим
уже близко. Карету вдруг сильно тряхнуло и лошади стали; мистер Доррит, в
полной уверенности, что сейчас разбойники начнут его грабить, опустил стекло и
выглянул; однако же вместо шайки разбойников увидел лишь похоронную процессию,
с заунывным пением тянувшуюся мимо — обтрепанные рясы, чадные факелы,
раскачивающиеся кадила, большой крест, за которым шел священник. Лицо
священника, сумрачное, с нависшим лбом, казалось зловещим в мертвенном свете
факелов, а когда он заметил мистера Доррита, который, сняв шляпу, смотрел из
окошка кареты, губы его, бормотавшие молитву, словно бы произнесли угрозу по
адресу знатного путешественника, а жест, которым он ответил на поклон мистера
Доррита, эту угрозу подкрепил. По крайней мере так показалось мистеру Дорриту,
воображение которого было распалено путешествием и постройкой замка. Но
священник прошел мимо, и вся процессия вместе с покойником скрылась за изгибом
дороги. Продолжала свой, более радостный, путь и карета мистера Доррита,
нагруженная всем, что могли предложить по части роскоши две великих столицы
Европы, и вскоре он и его приближенные подобно новым готам уже стучались в
ворота Рима.
Домашние мистера Доррита не ждали его в этот
вечер, верней, перестали ждать с наступлением темноты, никак не думая, что он
решится путешествовать в окрестностях Рима в столь поздний час. Поэтому, когда
дорожный экипаж остановился у подъезда, никто его не встретил, кроме швейцара.
А что, мисс Доррит нет дома? — спросил вернувшийся путешественник. Ему
ответили, что она дома. Хорошо, сказал он сбежавшимся слугам; пусть остаются
тут и помогают выгружать веши; он сам найдет мисс Доррит.
Медленно поднялся он по парадной лестнице и
долго блуждал по пустым и темным покоям, пока, наконец, не заметил свет
впереди. Свет шел из маленькой комнатки в дальнем конце, задрапированной на
манер шатра; оттуда веяло теплом и уютом после неприветливой мертвящей пустоты.
Двери не было, ее заменяла портьера. Мистер
Доррит, оставаясь незамеченным, заглянул в просвет между складками и почувствовал
неприятный холодок в сердце. Не ревнует же он, в самом деле! С какой стати ему
ревновать? В комнате никого не было, кроме его брата и дочери; первый грелся в
кресле у камина, где весело потрескивали дрова; вторая вышивала, сидя за
маленьким столиком. Все это напоминало давно знакомую картину; фон был иной, но
фигуры те же. Фамильное сходство между братьями позволяло на миг принять одного
за другого. Так он сам сидел, бывало, долгими вечерами, в далеком краю, где
печи топят углем, и она, преданная дочь, вот так же склонялась над работой
подле него. Но уж, конечно, в той убогой нищенской жизни не было ничего, что
могло бы вызвать в нем теперь ревность. Откуда же это неприятное ощущение в
сердце?
— Знаете, дядя, вы словно помолодели.
Дядя покачал головой и сказал:
— С каких это пор, дитя мое, с каких это пор?
— Мне кажется, — отвечала Крошка Доррит,
продолжая прилежно водить иголкой, — это произошло за последний месяц. Вы стали
веселым, бодрым, так живо отзываетесь на все.
— Это благодаря тебе, голубка.
— Благодаря мне?
— Да, да. Ты отогрела мне душу. Ты всегда так
внимательна, так ласкова со мной, так деликатно прячешь свою заботу, что я… ну,
ну, ну! Ничто не пропадает даром, дитя мое, ничто не пропадает даром.
— Право, дядя, это все одна ваша фантазия, —
весело возразила Крошка Доррит.
— Ну, ну, ну! — пробормотал старик. —
Благослови тебя господь.
На миг она прервала работу, чтобы взглянуть на
него, и этот взгляд отозвался новой болью в сердце ее отца, бедном, слабом
сердце, вместилище стольких противоречий, сомнений, причуд, всяких мелких
житейских огорчений — мглы, которую лишь вечное утро может развеять.
— Видишь ли, голубка, — сказал старик, — мне
куда легче с тех пор, как мы с тобой остались одни. Я говорю одни, потому что
миссис Дженерал в счет не идет. Я о ней не думаю; мне до нее нет дела. А вот
Фанни всегда сердилась на меня, я знаю. И меня это не удивляет и не обижает, я
сам вижу, что мешаю тут, хоть по мере сил стараюсь не мешать. Я — неподходящее
общество для людей из общества. Мой брат Уильям, — восторженно сказал старик, —
не ударит лицом в грязь даже перед королем; но о твоем дяде этого не скажешь,
дитя мое. Уильяму Дорриту не приходится гордиться Фредериком Дорритом, и
Фредерик Доррит это знает… Эми, Эми, гляди, твой отец здесь! Дорогой Уильям, с
приездом! Я так рад тебя видеть, милый брат!
Во время разговора он невзначай повернул
голову и заметил за портьерой мистера Доррита.
Крошка Доррит, радостно вскрикнув, кинулась
обнимать и целовать отца. Но тот, казалось, был не в духе и чем-то недоволен.
