Кленнэм смотрел на этих двух женщин, стоявших
посреди тесной неуютной комнаты, пестуя свой гнев, терзая себя и друг друга. Он
стал прощаться; но мисс Уэйд едва кивнула ему головой, а Гарриэт с наигранным
самоуничижением служанки или рабы (в котором, однако, было больше вызова, чем
смирения) сделала вид, что никак не решится отнести его приветствие и к своей
скромной особе.
Он спустился по темной винтовой лестнице во
двор, где все показалось ему еще более унылым, чем прежде, — глухая стена,
засохший плющ, заброшенный фонтан, разбитая статуя. Размышляя о том, что он
видел и слышал в этом доме и о неудаче своих попыток напасть на след
подозрительной личности, которую он разыскивал, он возвратился в Лондон с тем
же пакетботом, что привез его в Кале. Дорогой он развернул листки, полученные
от мисс Уэйд, и прочитал в них то, что составляет содержание следующей главы.
Глава 21
История одного самоистязания
Я имею несчастье быть неглупой. С самых юных
лет я всегда видела то, что от меня думали скрыть. Если бы я чаще поддавалась
обману и реже проникала в истину, мне бы легко и спокойно жилось на свете, как
живется большинству глупцов.
Детство мое прошло в доме у бабушки, верней
сказать, у дамы, которая себя называла моей бабушкой. Она не имела права
называть себя так, но я в своей детской наивности тогда об этом не
догадывалась. У нее жило несколько человек детей, своих и чужих. Все это были
девочки; числом десять, считая меня. Мы вместе росли и вместе воспитывались.
Мне было лет двенадцать, когда я стала замечать,
что другие девочки относятся ко мне покровительственно. Считалось, что я
сирота. Больше среди нас сирот не было, и в поведении своих сверстниц я ясно
почувствовала (вот когда мне впервые следовало пожалеть о том, что я неглупа)
желание подкупить меня оскорбительной жалостью, смешанной с сознанием
собственного превосходства. Я убедилась в этом не сразу, я долго проверяла свое
открытие. Оказалось, что мне очень трудно вызвать их на ссору. Если и удавалось
поссориться с той или другой, то через час она уже приходила мириться. Я снова
и снова повторяла испытание, и не было случая, чтобы кто-нибудь стал
дожидаться, когда я сделаю первый шаг. Всегда они прощали меня, тщеславно
наслаждаясь своим великодушием. Точь-в-точь, как это делают взрослые!
Одна из них была моей закадычной подружкой.
Сама еще ребенок, я любила эту маленькую дурочку пламенной любовью, какой она
вовсе не стоила — мне до сих пор стыдно вспоминать об этом. Ее всегда хвалили
за доброту и мягкость характера. Она всем готова была дарить и дарила ласковые
улыбки и взгляды. И никто в доме, кроме меня самой, не подозревал, что она это
делает только из желания дразнить и мучить меня!
И все же я так любила свою недостойную
подругу, что жизнь обратилась для меня в сплошную пытку из-за этой любви. Меня
без конца стыдили и бранили за то, что я к ней «придиралась», иными словами,
уличала ее в разных мелких предательствах и доводила до слез, наглядно
доказывая, что умею читать в ее душе. Но я по-прежнему любила ее; и однажды на
каникулы поехала к ней гостить.
Дома она была еще хуже, чем в пансионе. У нее
оказалось множество двоюродных братьев и сестер, не говоря уже о знакомых; для
нас часто устраивались вечера с танцами, то дома, то где-нибудь у соседей, и
каждый такой вечер она превращала в невыносимое испытание для моей любви. Она
нарочно старалась привлекать к себе все сердца — чтобы я безумствовала от
ревности; быть со всеми милой и ласковой — чтобы я завидовала до исступления.
Ночью, оставшись с ней вдвоем в нашей спальне, я упрекала ее за все эти
коварные уловки, которые видела насквозь, а она плакала и жаловалась на мою
жестокость; и потом я до утра не выпускала ее из своих объятий, чувствуя, как
сердце у меня разрывается от любви; и нередко мне приходило в голову: чем так
страдать, лучше броситься вместе с нею в реку и умереть — по крайней мере
мертвую у меня ее никто не отнимет.
Мне даже легче сделалось, когда наступила
развязка. Среди ее родных была тетка, которая меня невзлюбила. Пожалуй, никто в
семье не питал ко мне расположения, но мне это и не нужно было, мне не нужен
был никто, кроме моей подруги. Тетка была молодая женщина, и я часто ловила на
себе ее внимательный взгляд. Эта беззастенчивая особа открыто смотрела на меня
с состраданием. Как-то после одной из описанных выше ночных сцен я утром, до
завтрака, пошла в оранжерею. Шарлотта (так звали мою вероломную подругу) была уже
там, и, входя, я услышала голос тетки, которая, обращаясь к ней, произнесла мое
имя. Я остановилась за деревом и прислушалась.
— Шарлотта, — говорила тетка, — мисс Уэйд
совершенно извела тебя, этому надо положить конец. — Я повторяю слово в слово
то, что слышала.
Что же отвечала Шарлотта? Может быть, сказала:
«Это я ее извела, а не она меня; я беспрестанно мучаю ее, я — ее палач, а она,
несмотря на все пытки, которым я ее подвергаю, ночами напролет говорит мне о
своей любви»? Ничуть не бывало, ее ответ показал, что я с самого начала верно
ее оценила. Она стала плакать и рыдать (чтобы сильней растрогать тетку) и
сказала: «Милая тетя, у нее тяжелый характер, другие девочки тоже стараются
смягчить его, не только я — мы все стараемся как можем».
Тетка принялась ласкать ее и утешать, точно
услышала не подлую клевету, а свидетельство благородных чувств, и, помогая
разыгрывать эту лицемерную комедию, отвечала: «Но всему есть границы, моя
милочка; даже ради столь благой цели нельзя терпеть те беспрерывные мучения,
которые причиняет тебе эта бедная, несчастная девочка».
Как нетрудно догадаться, бедная, несчастная
девочка тут же вышла из своего тайника и сказала: «Отправьте меня домой!»
Ничего больше они от меня не услышали; на все уговоры я твердила только:
«Отправьте меня домой, а не то я уйду пешком, одна». Вернувшись к своей так
называемой бабушке, я сказала ей, что, если меня не отвезут в какой-нибудь
другой пансион до возвращения моей бывшей подруги и остальных девочек, я выжгу
себе глаза, чтобы не видеть их лживых физиономий.
Я попала в среду взрослых девушек, но они
оказались не лучше. Красивые слова, притворно красивые чувства; под всем этим я
легко разглядела стремление представить себя в выгодном свете, унижая меня. Еще
до того как я вышла из пансиона, я узнала, что «бабушка» вовсе не бабушка мне и
что никаких родственников у меня нет. Это известие по-новому осветило для меня
мое прошлое, да и будущее. Оно раскрыло мне глаза на много других случаев,
когда люди, якобы оказывая мне внимание или услугу, попросту тешились своим
превосходством надо мной.
