Как только Иеремия ушел, Артур выпустил миссис
Финчинг из своих объятий — что не так-то легко было сделать, ибо любезная
вдовушка, по-прежнему заблуждаясь относительно его намерений, напротив,
приготовилась уже к объятиям более жарким.
— Эффери, теперь мы с вами можем поговорить.
— Не троньте меня, Артур! — воскликнула
старуха, отшатнувшись. — Не подходите ко мне близко. Он увидит. Иеремия увидит.
Не подходите.
— Не увидит, если я задую свечу, — возразил
Артур, тут же приводя свои слова в исполнение.
— Он услышит!
— Не услышит, если я войду с вами в чулан, —
возразил Артур, приводя и это в исполнение. — Вот, а теперь говорите. Почему вы
прячете лицо?
— Потому что боюсь что-то увидеть.
— Но в этой темноте вы ничего увидеть не
можете.
— Нет, могу. Скорей даже, чем при свете.
— Почему вы так боитесь, Эффери?
— Потому что в этом доме кругом все тайны да
секреты, потому что в нем постоянно шепчутся и сговариваются, потому что он
весь полон каких-то шорохов. Не знаю, есть ли другой такой дом, где бы
постоянно что-то шелестело и шуршало. Я умру от всего этого, если только
Иеремия меня не задушит раньше — что, пожалуй, вернее.
— Я никогда здесь но слышал ничего такого, о
чем стоило бы говорить.
— Небось услышали бы, если б жили здесь и
должны были расхаживать по всему дому, как я, — сказала Эффери. — Тогда не сказали
бы, что об этом не стоит говорить; лопнуть были бы готовы оттого, что вам не
позволяют говорить… Иеремия! Теперь он меня убьет из-за вас!
— Милая моя Эффери, даю вам слово, что я вижу
в сенях свет, который падает из отворенной двери; откройте лицо и выгляните, и
вы сами увидите.
— Не открою, — сказала Эффери. — Ни за что не
открою, Артур. Я всегда прячусь под передником, когда Иеремии нет рядом, а иной
раз даже и при нем.
— Я увижу, когда он закроет дверь, — сказал
Артур. — Со мной вы в полной безопасности, как если бы он находился за
пятьдесят миль.
— Вот бы хорошо! — воскликнула Эффери.
— Эффери, я хочу знать, что тут у вас
происходит; помогите мне пролить свет на тайны этого дома.
— Я ведь вам уже сказала, Артур, — прервала
она. — Шорохи — вот его тайны; шуршание, скрип, беготня внизу, беготня над
головой.
— Но это — не все тайны.
— Не знаю, ничего не знаю, — сказала Эффери. —
И не задавайте больше вопросов. Ваша бывшая зазноба недалеко, а у нее язык на
привязи не бывает.
Его бывшая зазноба, которая и в самом деле
была недалеко, — точней сказать, томно прижималась к плечу Артура под углом в
сорок пять градусов, — вступила в разговор и весьма горячо, если и не весьма
вразумительно, стала заверять Эффери, что будет нема, как могила «хотя бы ради
Артура — совершенно недопустимая фамильярность — Дойса и Кленнэма».
— Эффери, вы — одно из немногих добрых
воспоминаний моего детства, не отказывайте же мне в моей просьбе, сделайте это ради
моей матери, ради вашего мужа, ради меня самого, ради нашего общего блага. Ведь
я убежден, что вы могли бы мне сказать, зачем приходил сюда этот исчезнувший
иностранец.
— Так вот, если хотите знать, — начала миссис
Эффери. — Ой… Иеремия!
— Да нет же, нет. Дверь все еще открыта, и он
с кем-то разговаривает на крыльце.
— Если хотите знать, — повторила Эффери,
прислушавшись, — этот иностранец, он тоже слышал шорох, когда был тут первый
раз — «Это что такое?» — спрашивает он меня. «Не знаю, — говорю я, уцепившись
за него со страху, — только я это чуть не каждый день слышу». А он на меня
смотрит, да сам так и трясется весь.
— Он часто приходил сюда?
— Всего два раза: в тот вечер, и потом еще в
последний вечер.
— А в последний вечер, что тут было после
моего ухода?
— Они остались втроем, оба умника и он. Только
что я заперла за вами дверь, Иеремия подобрался ко мне бочком (он всегда ко мне
бочком подбирается, когда хочет прибить) и говорит: «Ну, говорит, Эффери,
пойдем-ка, я тебя провожу домой». Схватил меня сзади за шею, сдавил так, что
мне ни охнуть, ни вздохнуть, и давай толкать вперед, пока не дотолкал до
постели. Это у него и называется — проводить домой. Душегуб, как есть душегуб!
— И больше вы ничего не видели и не слыхали?
— Говорят же вам, что он меня спать отправил!
Вот он идет!
— Нет, нет, он еще на крыльце. Послушайте,
Эффери, вы сказали, что они все шепчутся и сговариваются — о чем же?
— Откуда мне знать? Не спрашивайте вы меня,
Артур! Оставьте меня!
— Но, милая Эффери, я должен проникнуть в эту
тайну вопреки моей матери и вашему мужу, иначе быть беде!
— Не спрашивайте меня ни о чем, — повторила
Эффери. — Меня совсем замучили сны. Уходите, уходите!
— Я уже слышал это от вас однажды, — сказал
Артур. — Этими самыми словами вы в тот вечер ответили на мой вопрос, что у вас
тут происходит? Объясните же мне, что это за сны такие?
— Ничего я вам не стану объяснять. Оставьте
меня! Будь вы тут один, и то не стала бы; а уж при вашей старой зазнобе и
подавно.
Напрасны были все уговоры Артура и заверения
Флоры. Эффери ничего не желала слушать и, дрожа всем телом, рвалась из чулана.
— Лучше я Иеремию позову, чем скажу хоть
единое слово. Сейчас же позову, если вы еще будете приставать ко мне. А покуда
еще не позвала, вот вам мой последний сказ, Артур. Если когда-нибудь вы
захотите взять верх над ними, над умниками (давно бы пора, я вам это еще тогда
говорила, когда вы только вернулись — ведь вас за эти годы не запугали до
смерти, как меня) — сделайте это так, чтобы я видела, и тогда можете сказать
мне: «Эффери, расскажи свои сны!» Может быть, тогда я и расскажу!
Стук затворяемой двери не дал Артуру ответить.
Все трое поспешили вернуться туда, где Иеремия оставил их; и Кленнэм, выйдя
навстречу старику, сказал, что нечаянно загасил свечку. Мистер Флинтвинч
посмотрел, как он вновь зажигает ее от лампы в сенях, и ни словом не обмолвился
о том, с кем он так долго беседовал на крыльце. Быть может, разговор был неприятный,
и он теперь искал, на чем бы сорвать досаду, но так или иначе, зрелище Эффери с
передником на голове привело его в неописуемую ярость; подскочив к ней, он
ухватил двумя пальцами ее торчавший под передником нос и крутнул с такой силой,
словно хотел вовсе открутить.
