Однажды в понедельник, выходя из дома, я непринужденно бросила девушке на ресепшене: «Gün aydın! Nasılsınız?»
[40] Она удивленно посмотрела на меня и тоже что-то ответила. Что именно, я не поняла, однако мне показалось, что я сделала первый шаг к операции «Побег из клана ябанджи».
С этого дня я набросилась на новые темы и слова с таким рвением, что совершенно позабыла о хронической депрессии, нестерпимой мигрени и полуобморочных состояниях. Я хотела свободно говорить на улице с каждым, кто хоть чем-то мог быть полезен: таксистами, мусорщиками, отрешенными художниками и их котами, что сворами ходят за каждым «добрым сердцем».
Вскоре я начала задавать правильные вопросы в мясной лавке, звучно цокать при виде сочной бараньей ноги и просить получше отбить шницель. В рыбном ряду я стала любимицей усатого и насквозь пропахшего сардинами Мехмета: завидев меня, он каждый раз махал руками и напевал какую-то веселую песенку. Потом он приглашал в каморку за прилавком, где на гриле доходило филе рыбы-фонаря или пыхтел чугун с осьминогами. Я пробовала кусочек и, закатив глаза, аплодировала его кулинарному мастерству – Мехмет пускал слезу и делал мне отличную скидку.
По субботам я начала посещать базар в стиле «органик» – этот единственный подобный рынок в Стамбуле, к превеликой радости, располагался в ста метрах от дома. Найти его проще простого: в районе Бомонти о нем знает любая собака и даже с радостью проводит к месту за небольшое вознаграждение в виде экологичного куриного окорока.
Между длинными столами, заваленными кривенькими яблочками и заскучавшими бананами из Анталии, томно прохаживаются люди богемного вида. Здесь нет места пластику, который успешно заменили прочными холщовыми сумками и пакетами из крафтовой бумаги. Кругом царит аура безмятежности и любви к природе. Никаких криков и традиционных призывов купить помидоры у товарища, отплясывающего чечетку прямо за прилавком.
В одну из таких утренних вылазок я поняла, что уже умею на глаз определять степень сладости апельсинов по кожуре, количество крохотных рыбешек хамси в килограмме и, главное, покупать оливковое масло, что так же непросто, как и выбор вина. Я долго раскатывала маслянистую основу по языку, затем изучала осадок на дне бутылки и в конце концов растерла каплю изумрудного золота на запястье и глубоко вдохнула – престарелый продавец, выращивавший оливы едва ли не с рождения, был глубоко тронут моими познаниями и на радостях пригласил на свой семейный заводик для дегустации самых редких сортов маслин. Дип (так и не потерявший вид заезжего туриста) с опаской наблюдал за такими метаморфозами, и, как он признался позже, порой начинал сомневаться, не подменили ли ему жену. Но нет, это была точно я – просто слегка овладевшая турецким, открывавшим мне двери не только на малоизвестные рынки, но и в распахнутые сердца стамбульцев.
Однажды вечером после ужина, когда все сказки перед сном были прочитаны для младшей и даже старшая уже мирно посапывала в кроватке, Дип попросил объяснить ему логику языка, который все глубже проникал не только в наш быт, но и в стиль общения.
– Как тебе так просто дается турецкий? – Дип выглядел обескураженным, потому что на работе каждый сотрудник считал своим долгом как бы между прочим предупредить, что за турецкий даже не стоит браться: он слишком сложен и оригинален. Оставалось только улыбнуться, ведь мной давно был раскрыт секрет «сложнейшего» языка. В это, конечно, сложно поверить, но, когда я поделилась с Дипом своими наблюдениями, через неделю он уже с видом эксперта дегустировал оливковое масло на органическом базаре, щелкая пальцами и выкрикивая одобрительно: «Çok gözel!»
[41]
Итак, главное правило, которое я вывела:
Турецкий очень похож на французский! За одним исключением: он проще. Не нужно запоминать тысячи артиклей, потому что их в нем попросту нет.
Главное, что нужно знать, так это то, что ударение всегда ставится исключительно на последний слог. Кажется, мелочь, но в изучении языка осознание этого – уже полдела. O-la-la!
Если вы не знаете какое-то слово по-турецки, используйте аналог из французского языка – и вас непременно поймут. Конечно, для этого нужно знать французский, но… уверена, в определенном объеме (а больше и не нужно) им может овладеть каждый. Сложно поверить, но это истинная правда, имеющая вполне научное объяснение.
Почти сто лет назад, а именно в 1923 году, сразу после создания Турецкой Республики, было принято решение провести языковую реформу. Турция всеми мыслимыми и немыслимыми способами стремилась на Запад, подражая ему во всем. Горожан переодели в двубортные пиджаки и фетровые шляпы, приталенные платья и меховые манто. Появились каблуки и изысканные ридикюли, в которые новоиспеченные кокетки прятали ароматные пудры и яркие помады, придававшие их лицам роковую красоту.
С улиц постепенно исчезали мудрые дервиши древнейших орденов, которые столетиями тихо, полушепотом проповедовали во дворах старых районов Стамбула. Это произошло так быстро, что почти никто не смог толком вспомнить, когда видел в последний раз головокружительные танцы этих миролюбивых аскетов. Без них опустел город, ушло в небытие все то, что привлекало столетиями европейцев, толпами бродивших по шумным улицам падшего когда-то Константинополя, которые с замиранием сердца вслушивались в звонкую перебранку женщин за толстыми стенами гаремов. Так ушли традиции, которые нигде и никогда не суждено было возродить.
Владелец нашей квартиры, профессор старейшего Стамбульского университета, прежде чем подписать договор аренды, долго рассказывал, что раньше в городе все было иначе. В его глазах читались грусть и безысходность от утраченного, и, если бы не вечно спешащая риелтор Ешим-ханым, он мог бы пробудить подобные чувства и во мне, хотя я никогда не видела того, о чем он говорил.
– Когда я был маленьким, мы с мальчишками бегали на старые кладбища в самом центре города. Увитые виноградниками, засаженные высокими кипарисами, они были нашим пристанищем и никогда не вызывали дурных мыслей. Это было старейшей традицией… Потом все захоронения перенесли куда-то за город, и мы остались будто бы без дома. С кладбищами ушло очарование стамбульских площадей…
Тогда было сложно понять седовласого преподавателя истории, скучавшего по надгробиям, но спустя время, научившись думать так, как принято это делать здесь, я поняла, о какой утрате говорил этот человек. В начале прошлого века исчез и арабский шрифт с его невероятной художественной каллиграфией, а на его место пришел сдержанный и строгий ряд из двадцати девяти латинских букв. Персидско-арабскую лексику запретили, и вот тогда очарование тюркской речи разбавили не менее очаровательные французские слова, которые прижились настолько, что сегодня без них ни один стамбулец и двух минут не продержится.
