Я нажала на гладкую кнопку с каллиграфической гравировкой, и загадочный аппарат, больше напоминавший машину времени, издал легкое шипение и медленно заскользил по шуршащим тросам:
сквозь мутные стекла геометрических окошек я видела проплывающие этажи, похожие на изысканные холлы отелей позапрошлого века, которых так много в красивых фильмах. Что-то щелкнуло, и я осторожно отворила дверь, что делала в лифте впервые. Рыжая голова, торчавшая из широкой белой двери, кивнула мне, и я последовала за ней, забыв о мерах предосторожности, о которых мне ежедневно напоминал Дип.
Квартира, в которой я оказалась, была далеко не роскошной и едва ли соответствовала парадной. По некоторым деталям лепнины, скрывавшейся на высоких потолках, или антикварным бронзовым ручкам на оконных рамах было видно, что когда-то в этой квартире жила богатая семья.
Рояль в дальнем углу гостиной, накрытый цветастым покрывалом, и книжные пустующие стеллажи во всю стену говорили, что много лет назад в этом салоне устраивались шумные музыкальные вечера и декламировались стихи современников.
Все это ушло, оставив лишь очаровательную старушку, которая была гораздо старше, чем могла показаться при обозрении ее снизу. И хоть седину она тщательно скрывала под золотистой рыжиной хны, глубокие морщины, проложившие борозды мудрости на ее лице, выдавали по-настоящему преклонный возраст. Пока я разувалась, она ускользнула на кухню и оттуда интервьюировала меня с профессионализмом Ларри Кинга
[44] – так что через минуту она знала достаточно, чтобы удовлетворить свое любопытство и приглушить чувство одиночества.
Очаровательное создание, так любезно пригласившее меня в гости в столь ранний час, звали Тукче-ханым. Имя мне показалось смешным, но я не показала виду, хоть каждый раз, называя его, приходилось подавлять улыбку. Женщина была совсем невысокого роста, поэтому все полки на кухне казались слишком низкими. Мне не пришлось бы даже поднимать руки вверх, чтобы раскрыть шкафчик над раковиной. И это при росте в 162 см. Тукче налила нам чаю и принялась весело болтать, как будто мы были давними подругами. Ее ничуть не смущало то, что я понимала ее через слово и с трудом могла ответить на заковыристые вопросы. Она наполняла стакан за стаканом крепким чаем, а я исподтишка поглядывала на корзину с апельсиновой кожурой, дожидаясь удобной минуты, чтобы спросить у нее про этот «портакал», по чьей вине я здесь торчала уже четверть часа.
Тукче, наболтавшись вволю, хитро посмотрела на меня:
– Мне нравится, что у тебя все вызывает интерес. Ты «ябанджи», а хочешь быть как мы. – После этих слов она начала копошиться в глубокой шуфляде под плитой, пока не выудила оттуда тяжеленную разделочную доску, которую с грохотом опустила прямо перед моим носом.
– Ты хотела знать, зачем мне кожура? Ни один турок такой вопрос никогда не задал бы. Мы с детства варим portakal reçeli
[45]. Причем самое вкусное получается именно из корок. Когда я была девочкой, мы часами с бабушкой нарезали кожуру и пели песни. Так я стала певицей…
– Так это ваш рояль? – Встрепенулась я. – Вы умеете играть?
– Играть – это единственное, что я умею. Я играла на рояле. Играла на сцене. Играла в жизни. Я была чертовски красивой! – и она потянула меня в дальнюю комнату своей необъятной квартиры.
Мы шли по коридору, по обе стороны которого, как бесстрашные янычары, нас встречали высокие двери с массивными замочными скважинами. Что скрывалось за ними? Тукче-ханым после нескольких рывков с силой распахнула одну из дверей, – та отворилась нехотя, с протяжным скрипом. Я поняла, что в этой части квартиры давно никто не бывал. Дыхание темной комнаты было тяжелым и спертым, сплошь пропитанным парами нафталина, которым раньше по незнанию пугали моль. Над высоким красным комодом в стиле шинуазри, инкрустированным цветочными узорами из малахита, висела гигантская картина. Как и рояль, она была покрыта выцветшим куском прекрасной портьеры, сохранившей еще следы дорогой вышивки. Тукче, не предупреждая, схватилась за край и резко потянула… Миллионы крохотных пылинок взвились в воздух и долго вращались в дикой пляске, пока наконец не стали опускаться все ниже и ниже, открывая невероятный портрет.
Передо мной практически в полный рост стояла Венера! Обнаженные жемчужные плечи были слегка опущены, как будто застали ее в момент сомнения. Очаровательная головка, обрамленная завитками черных волос, напротив, закинута слегка назад, и взгляд… Если бы я была мужчиной, то определенно посвятила бы этой женщине жизнь. Я не могла оторвать глаз от портрета, в то время как шустрая Тукче на скорую руку наводила порядок в комнате. Конечно, дело было не в порядке. Ей просто не хотелось смотреть на себя молодую – она искала любое занятие, чтобы отвлечься и не встретиться взглядом с той, которая была ей такой близкой и совершенно чужой одновременно.
Рецепт
Варенье из апельсиновой кожуры в кухне оперной примы (из расчета на одну пол-литровую банку)
• 4 апельсина (8 половинок без сока и мякоти)
• 8—10 столовых ложек сахара
• Сок и цедра одного лимона
• 1 чайная ложка корицы
• Несколько сухих плодов кардамона
Скоро мы снова сидели на кухне и кромсали сочную кожуру на тонкие полоски. Когда все было готово, Тукче залила их водой и поставила на огонь.
– Пусть покипят минут пять – и сменим воду. И так три раза. Это чтобы горечь ушла.
Я механически кивала головой, хотя мысли мои были заняты совсем другим. Красавица певица… Так вот почему она показалась намного моложе, пока я ее не увидела: внизу я слышала ее сильный, живой голос, легко долетавший до земли с высокого пятого этажа.
– А вы можете спеть? – нерешительно спросила я.
– Нет, не могу, canım
[46]. Поет не человек, поет душа. А моя уже давно спит. – И она в третий раз слила кипящую воду из медной кастрюли в форме тыквы. Мы снова поставили ее на средний огонь, и Тукче медленно отмерила нужное количество сахара: по 2 столовые ложки на апельсин. Поверх она выдавила сок одного лимона и посыпала цедрой: она ловко содрала ее специальным приспособлением наподобие терки-ножа, какого я прежде не встречала. Приправив тончайшие завитки корицей и кардамоном, она все хорошенько вымешала и накрыла крышкой.
