Стамбульские пенсионеры начинают день рано: подолгу пьют чай в семейных локантах
[51], подправляют роскошные усы в одной из парикмахерских, которыми управляют их внуки, а после до обеда играют в нарды, громко переживая проигрыши и еще громче празднуя победы.
Я пристально наблюдаю за веселой толстушкой у витрины, которая на большой раскаленной сковороде мастерски готовит десерт кюнефе
[52]. Аромат горячего топленого масла и сахарного сиропа быстро разлетается по округе.
– Кюгю, оставь мне кусочек! – кричит смешной паренек со скрипучей тележкой, набитой огромными бутылями воды. Я морщусь от сводящего скулы скрипа, делаю глоток обжигающего напитка и успокаиваюсь. И почему раньше никто не рассказывал про целительную силу чая, выращенного на черноморских плантациях в пригороде Ризе?
Через дорогу мне мило подмигивают открытыми ставнями деревянные домики. Стройные подъезды, обрамленные белоснежными колоннами, ведут себя выдержанно: их двери открываются редко и никогда не стучат, будто боятся нарушить чуткий сон старинных деревянных портиков, венчающих увядающую красоту.
Фасады, выкрашенные когда-то в оттенки кирпичной терракоты, насыщенной лазури и бледной куркумы, уныло глядятся в зеркальные лужи, оставшиеся после обильного полива кустов жасмина.
Скоро вода испарится – и белесая пыль продолжит свой незамысловатый танец в паре с сонным утренним ветром.
Я глубоко вдыхаю будоражащие запахи из соседней буречной: в этом городе жизнь неразрывно связана с едой. Спешащие прохожие замедляют шаг, чтобы вдохнуть поглубже нежнейший из запахов, и многие, так и не устояв, присаживаются рядом – внимательный гарсон тут же подбегает с крохотными стаканчиками терпкого чая. Я представляю себе хрустящие гёзлеме со шпинатом и тающие во рту лахмаджуны и, спешно расплатившись, бреду прочь от этого искушения, противостоять которому больше нет сил.
Пройдя несколько кварталов по оживленной Dereboyu Caddesi, я дошла до средневекового хамама Хюсрев Кетхуда (Hüsrev Kethuda) – приземистого кубика из крупного темного камня с весьма интересной историей, которую я случайно узнала от женщины у входа.
Шепотом она поведала, что баню построили много веков назад, и так она работала, пока в ее стенах не произошла тайная встреча юной наложницы из дворца Долмабахче с красавцем янычаром. Завистливая управляющая хамамом, не справившись с ревностью, напустила слишком много пара и заперла двери на засов. Когда их открыли, бездыханные влюбленные лежали на центральном камне харарета
[53], обнявшись, словно брат и сестра. С тех пор в это заведение никто не ходил. Его закрыли, а позже в нем обосновались ресторан и ателье, которые до сих пор предлагают свои услуги. Впечатленная трагической историей, я не удержалась, чтобы не заглянуть внутрь. Казалось, за последние пятьсот лет здесь мало что изменилось: суровые каменные своды по-прежнему хранили печаль прошлых лет. Неожиданно мне стало не по себе: казалось, будто стены сдвигаются и нечем дышать. С трудом я выбралась на улицу, где меня ждала все та же абла.
– Дыши-дыши, – успокаивала она, вытирая испарину со лба своим подолом. Я недоумевающе смотрела на нее и пыталась восстановить дыхание.
– Это заклятие, дочка. Все, кто по-настоящему влюблены, не могут здесь находиться – задыхаются. Защита, которую оставили перед смертью несчастные влюбленные. Я ведь рассказывала тебе. Пусть им там хорошо будет… – и она стала пристально всматриваться в облака над головой.
– Но внутри были люди. Как же они?
– Они, верно, никогда влюблены не были…
Глупость какая… И я направилась прочь от странного места, параллельно набирая номер Дипа. Хотелось немедленно рассказать ему о пережитом, но он сбросил: вечные совещания… Вскоре Дип перезвонил, но я уже не помнила, что именно хотела сказать: что едва не задохнулась из-за средневекового заклятия (он бы в это однозначно не поверил) или что по-настоящему влюблена (тогда у него возникли бы сомнения, в кого конкретно), и я решила не говорить ничего.
– Ты странная, – безразлично буркнул он и повесил трубку, а я побрела дальше.
Я шла по петляющим улочкам любимого Ортакёя
[54], всегда приветливо встречающего меня звонким бряцанием медной посуды из локант, в которых полным ходом шла подготовка к раннему обеду. Белозубые бородатые куафёры игриво подмигивали мне, томясь в ожидании клиента перед крохотными мастерскими, доставшимися им по наследству от отцов. Будь то жилые кварталы, рожденные в XVIII веке на улице Булгурджу, или очаровательные оштукатуренные усадьбы, приклеенные боковыми стенами к соседним домам, – все принимало меня добродушными улыбками греющихся на солнце котов и очаровательной грустью, пробивавшейся тонкими ростками сквозь трещины в стенах.
Через распахнутые окна дома делились со мной утренними новостями, спешно начитываемыми голосами телеведущих, простыми интерьерами гостиных и, конечно же, манящими ароматами из уютных кухонь, в которых стамбульские бабушки готовились к позднему пробуждению безалаберных внуков. Особенно привлекал запах жареных каштанов. Обычно я останавливалась у такого окна и, глубоко вдыхая сладковатый дымок, вспоминала свой первый день в Стамбуле: шел снег, и я дышала в бумажный пакетик с горячими каштанами, пытаясь согреться.
Теперь я могла покупать каштаны каждый день. Оказалось, что особенно вкусен kestane kebab
[55] за кинопросмотрами прохладными стамбульскими вечерами: укрывшись пледом или забившись под мышку Дипа, который на двадцатой минуте любой романтической комедии начинал ритмично похрапывать, я наслаждалась нежным мякишем теплого чуда с ореховым привкусом. Сделав это открытие, мы напрочь отказались от банального попкорна, и наша небольшая квартирка все чаще стала наполняться божественным ароматом золотых плодов.
