Забавно, что именно он наказал туркам взять фамилии, и каждый волен был придумать себе такую, какая придется по душе.
Поэтому в Турции не встретишь Пупкиных и Сморчковых, а все сплошь Арслан – «лев», Бозкурт – «серый волк», Инан – «закон и вера», Адывар – «тот, у кого есть имя», Гекчен – «приходящая с неба», как у одной из приемных дочерей Мустафы Кемаля, ставшей первой в Турции женщиной-пилотом. Сегодня ее имя носит аэропорт в азиатской части Стамбула. Тогда же, в 1934 году, и сам Мустафа Кемаль обрел фамилию, которую прославил на весь мир, – Ататюрк. Никто более не имеет права носить это имя – такой здесь закон.
После знакомства с Дениз мы часто встречались с ней, чтобы за чашечкой тюрк кахвеси обсудить последние новости или просто поболтать ни о чем. Часто возвращались к теме Ататюрка и однажды отправились в тур по музеям его имени. По правде, все они были скучны и обычны: письма, документы, боевые панорамы… Но вот один, в который редко ступает нога туриста, мне показался весьма интересным. Особенно если учесть, что находился он в том самом месте, которое не так давно мне пришлось посетить по весьма необычному поводу, связанному с загадочной историей прародительницы детективов.
Оказалось, в том же отеле «Пера Плаза», известном такими прославленными постояльцами, как Агата Кристи, Альфред Хичкок, Эрнест Хемингуэй и многими другими, не мог не засвидетельствовать свое присутствие и любитель роскоши Мустафа Кемаль.
Едва придя к власти, он обустроился в одном из номеров (что-то наподобие штаб-квартиры), который до сих пор, как ни удивительно, закреплен за ним. Туда мы и направились однажды с моей веселой подругой Дениз. После смерти «отца всех турок», а именно так переводится фамилия Ататюрк, часть его вещей каким-то образом оказалась у личного водителя. Тот долго хранил ценные вещицы, а после решил удачно их продать и выставил на аукцион. Однако, к его великому удивлению, особого интереса к ним никто не проявил – никто, за исключением владельца «Пера Плаза», который выкупил все тридцать два предмета не торгуясь и разместил в номере 101. Как любительницу кулинарной тематики и старинных кухонных аксессуаров, меня привлекли кофейная чашка, приборы, чуть меньше – пижама и нижнее белье с монограммами… Но самым интересным объектом показался шелковый гобелен, который, по воспоминаниям современников, был подарен Ататюрку индийским махараджей примерно за десять лет до его смерти. На гобелене вышиты часы, которые показывают очень странное время: девять часов семь минут. Что это означало, я узнала гораздо позже.
Десятое ноября выпало на воскресенье. Мы все еще нежились в постели, хотя Амка давно ворковала со своими куклами в гостиной. И вдруг на мгновение мне показалось, что мир замер – и сразу после этого зловещего молчания раздался протяжный вой: длинный, тоскливый, задевающий все живое изнутри.
Стамбул превратился в единый протяжный гудок скорби: гудели машины, вдруг замершие на мостовых; гудели сирены проплывавших кораблей и барж по Босфору; и только люди молчали, выражая невероятно сильную, объединяющую волю народа.
Как только все стихло, я бросилась к телефону, который разрывался звонком. Это была Дениз:
– Вы не испугались? – взволнованно спрашивала она.
– Немного… – Я все еще была растерянна. – Что-то случилось? – В голове у меня кружились идеи о воздушной тревоге, потому что именно так по фильмам о войне мне представлялся вой сирены в блокадном Ленинграде.
Дениз собралась с духом и отважно произнесла:
– Сегодня в 9:05 перестало биться сердце Ататюрка. А в 9:07 умер его мозг.
После короткой паузы она добавила, что произошло это в 1938 году.
Я вспомнила таинственный гобелен с часами, который, получалось, предсказывал время смерти Ататюрка за десять лет до этого печального события.
Подобного рода тайны всегда кажутся зловещими и заставляют о многом задуматься. Но в этот раз я думала о другом: я понемногу начинала понимать, как важен был этот человек османскому миру – преданному и благодарному. В тот прохладный осенний день мне удалось пусть на несколько минут, но все же погрузиться в характерную для стамбульцев томящую грусть, которую они бережно несут сквозь десятилетия. Она всегда незримо присутствует в их сердцах, как смутное напоминание о том, что все в этом мире шатко и непостоянно: судьбы великих империй и жизни великих людей…
Свидание в холодном Стамбуле, или Как завести любовника в этом городе
20 декабря
Замерзшие прохожие и засыпающий Босфор. – Рыжая кошка, заманившая меня в тупик. – О молочном салепе, который пьют с приходом холодов. – Длинные ресницы обознавшегося Кадира. – Парящие вопреки законам физики ялы. – Тайный сговор двух страстных сердец.
Чем дольше мы жили в Стамбуле, тем больше я думала о странном стамбульском кейфе. Я продолжала ловить его мимолетное дыхание на скалистом берегу Босфора, на кромке белоснежного катера, по сто раз на дню соединяющего европейский и азиатский берега.
Иногда кейф приходил ко мне с последним глотком густого кофе, сковывавшего терпким осадком обветренные губы. Он раскрывался в ярких брызгах только что очищенных апельсинов и слабо тлел в мандариновых корках, разложенных на раскаленных буржуйках из старого чугуна.
Их зимний будоражащий аромат кружил у самого носа, опускаясь легкой горчинкой на кончик языка, стоило его слегка высунуть. Кофейни меняли тонкий лен скатертей на плотный зимний хлопок. Свежие цветы сменялись сухими ветками и еловыми венками, украсившими антикварные двери на западный манер.
Все мое тело предвкушало приход холодов, но неизвестный Стамбул жил по особому расписанию, не посвящая меня в свои планы.
Укутавшись в шерстяной палантин, я часами продолжала бродить по безлюдным улицам смущенного города, открывая его укромные места, которых он стыдился, как театральная прима первых морщин на еще свежем лице.
Я каждый день покупала у сгорбленной старушки жареный горох, но из брезгливости никогда не ела его, а делилась им со всеядными чайками, которые следовали за мной по пятам. Старушка еще предлагала пластмассовый вазон с цветущим рождественником, но я бы не донесла его до дому, а чайкам он был не нужен – и я каждый раз, стесняясь, отказывалась от покупки.
Ощущение потерянности снова настигло меня, как это обычно бывает в пору декабрьской хандры. Только на этот раз вокруг не мелькали рождественские огоньки и не ходили по улицам ряженые Санта-Клаусы, меня окружали замерзшие стамбульцы, бесцельно шатающиеся по холодным набережным и уныло глядящие в мутные воды засыпающего Босфора. Я заглядывала в их отчужденные глаза, пытаясь отыскать хотя бы призрачный намек на то, что ждет меня в будущем, но все они отводили взгляд, пребывая в такой типичной для Стамбула печали.
