Более того, «природа смотрит на саму себя бесчисленными различными глазами, каждый из которых ставит в центр внимания некий другой мир… каждый мир закрыт своим горизонтом, и видимое там является единственно видимым» [Uexküll 1922], из чего следует, что, стремясь судить о животных по законам нашего человеческого мира, мы идем по ложному пути, и наоборот. Как это ни парадоксально для естественных наук, понять мозг можно только в соединении средств нейронаук, философии, лингвистики и искусств. Они покажут нам, что искать. Благодаря сознанию «человек обретает… способность изобретать что-то в своем воображении и таким путем строить совершенно новый мир» [Поппер, 2008]. В этом и состоит присущая исключительно сознанию интенциональная смыслообразующая функция, несводимая к любым формам адаптивной активности мозга. Только у человека мышление и бытие представляют собой континуум, а текст, понимаемый широко, рассматривается не как композиция его частей, а как неделимый знак. В этом контексте вопрос «мыслят ли животные?» – не праздный, и опять вводит нас в западню слов. Что значит «мыслят»? Способны делать некие выводы об окружающем мире с помощью высших (для них) психофизиологических механизмов? Разве это мышление в настоящем смысле? Есть ли у животных какой-то вид номинации? Если да, то значит и они опираются в познании мира на некие универсалии, так сказать, «врожденные идеи». Но разве мы можем это узнать? Нет, конечно. А раз нет, то мы не можем говорить и о мирах других существ, и экстраполяции в обе стороны – ошибочный ход. Для того, чтобы это обсуждать, нужно как минимум договориться о терминах. Мамардашвили, обсуждая Декарта, называет это выплеском терминов одного уровня на другой уровень.
Встает и более опасный вопрос: мыслят ли все люди и всегда ли? Если речь идет о способности делать относительно простые выводы и заключения из наблюдаемых фактов, то, конечно, да! Все мы, обитатели этой планеты, обладаем мышлением. Или разумом? Умом? Сознанием, наконец? Именно такие термины используются в соответствующем дискурсе. Но мы ведь обсуждаем высшие проявления человеческих способностей, – уровень, которого лучшие из нас достигли в процессе биологической и культурной эволюции. Мамардашвили определяет это как жуткий труд мысли: все, с чем мы имеем дело, происходит на пределе человечески возможного, мысль доступна человеку на пределе напряжения всех его сил. Он тонко подмечает, что на портрете Декарта в руках у философа книга, на которой написано: Mundus est Fabula («Мир – это сказка»). Если мы, строя свои знания о мире, будем полагаться лишь на результаты (или продукты) работы нервной системы, то не сможем сформулировать никаких всеобщих законов. Более того, мы их вообще не заметим вне топоса мысли. Любое сознание, по Декарту, есть самосознание. Как же изучать его методами современной нейронауки? Это требует отдельной работы, и работы философов.
Изучая мозг и его деятельность, нельзя пренебрегать культурно-специфичными особенностями когнитивных процедур: сведение всего разнообразия к некому статистическому среднему уводит нас в поле фундаментальных ошибок. В статье Асмолова с соавторами точно формулируется экспериментально порочное фактическое снижение, редукция, приводящая к эффекту опрощения жизни, что характерно для современной естественнонаучной мысли. Именно к этому подталкивают гипотезы тождества физического и психического, на которые явно или неявно опираются компьютерная метафора, а также метафоры, наделяющие мозг различными энергетическими, химическими и, особенно, психическими атрибутами: энергетический мозг, гетерохимический мозг, бодрствующий мозг, эмоциональный мозг, мотивированный мозг, метафорический мозг и, наконец, когнитивный мозг [Асмолов, Шехтер, Черноризов, 2018].
Обдумывание возможности продуктивного изучения высших когнитивных процессов, включая сложнейший из них – сознание, с неизбежностью приводит нас на старую дорогу, к проблеме психофизиологического дуализма как несводимости физического и психического. Само понимание психофизической проблемы существенно различно даже внутри отдельных наук, не говоря об отличии в дискурсах разных областей знания. Есть разночтения и более тонкие. Рассматривая теоретические и методологические вопросы расшифровки мозговых нейродинамических кодов явлений субъективной реальности, Д. И. Дубровский считает, что проблема «субъективная реальность и мозг… в ее современной трактовке является научной проблемой. Ее следует отличать от психофизической проблемы как собственно философской, выражавшей в общем виде вопрос о соотношении духовного и телесного (физического)» [Дубровский, 2015].
Как считают Е. П. Велихов и В. А. Лекторский с соавторами, присущая исключительно сознанию смыслообразующая функция несводима к любым формам адаптивной активности мозга, а «пристальное внимание к материальным основам сознания отнюдь не свидетельствует о приверженности редукционизму в варианте теории идентичности мозга и сознания… Сложность, разнообразие и непрямой характер современных методов исследования лишь расширяют поле возможностей для интерпретации результатов в рамках социогуманитарных и философских подходов» [Велихов и др., 2018]. Тем не менее, практически вся экспериментальная нейронаука, хотя и чувствует некоторую неловкость, но подразумевает, что, если бы удалось узнать все о свойствах нейронов и об их взаимодействиях, можно было бы объяснить, что такое дух. Дж. Серл отчетливо заявляет, что сознание реально и нередуцируемо, и что нормальная схема научной редукции по образцу физики предполагает различие иллюзии и реальности, но такие различия невозможно провести для сознания, так как для него иллюзия и есть реальность. В. А. Лекторский сформулировал парадокс о том, что мозг находится в мире, а мир находится в мозге [Лекторский, 2011]. Внешний мир строится изнутри, как говорил еще Гёте, вне нас нет ничего, что одновременно не было бы в нас.
Нет серьезных оснований отрицать, что необъяснимые психофизически субъективные состояния и все психические феномены – сознательные и бессознательные – порождаются нейронными сетями, с очевидностью имеющими адресата, интерпретирующего их «тексты» или хотя бы просто считывающего их. Кто «он»? Сам мозг? Да, человеческий мозг. Печально, что все это может полностью игнорироваться в экспериментальных исследованиях как не имеющее отношения к делу. Человек живет в многомерных и динамичных контекстах личности, ее состояний, конкретных взаимодействий, целей и культурной среды. Как мозгу удается улавливать смыслы, обрабатывать разноуровневую сенсорную и ментальную информацию и принимать решения в условиях такой многофакторной нестабильности? Более того, отнюдь не весь объем обработки обеспечивается механизмами сознания. Решение сходных или даже одних и тех же задач может происходить по-разному в разное время, и транспарентность алгоритмов или процедур иной природы, как правило, очень трудно выявляется, и опасность предвзятой трактовки непренебрежимо велика. Как можно игнорировать такие особые, чисто человеческие и мощные феномены как, к примеру, инсайт? Как можно не обращаться в обсуждении фундаментальных проблем сознания и мозга к таким факторам как имплицитные процедуры, мотивация и целеполагание?
Искусство, созданное человеком, может показать нам, как функционирует эта гигантская нейронная сеть, как она создает мир. В известном смысле такой путь – аналог археологии и культурной антропологии, которые судят о мозге по орудиям труда, «им» сделанным. Продолжая идти по принятому в нейрофизиологии пути, мы продолжаем делать критические ошибки, и заведомо не достигнем цели. «Великий Кант научил нас, что время, пространство и причинность во всей своей закономерности и возможности всех своих форм находятся в нашем сознании совершенно независимо от объектов, которые в них являются и составляют их содержание; или, другими словами, к ним одинаково можно прийти, исходя из субъекта или из объекта» [Шопенгауэр, 1992]. Роль субъекта в таких процессах не второстепенна. Как же, зная это, мы рекурсивно изучаем себя, как будто забыв о том, что субъект более не может игнорироваться. Истина в глазах смотрящего, а не в глазах «томографа».
