Семнадцатью годами ранее лама, которого горные жители прозвали Йово-гомчен (Господин Созерцательный Отшельник), поселился в той пещере, где я и увидела его. Постепенно монахи из монастыря в Лачене помогли ему обустроиться, пока жилье его не стало таким, каким я его описала.
Сначала гомчен жил в полной изоляции. Селяне или пастухи, которые приносили ему пищу, оставляли свои приношения перед дверью и возвращались, так и не увидев его. Жилище недоступно в течение трех-четырех месяцев в году, так как снега заносят долину, ведущую к пещере.
Когда он постарел, то стал брать с собой мальчика в качестве помощника; в то время, когда я пришла жить в пещеру, расположенную ниже его обиталища, он уже жил со своей нареченной супругой. Гомчен принадлежал к секте «Красных шапок», и его не связывал обет безбрачия.
В пещере я провела неделю, посещая гомчена каждый день. Беседы с ним были полны интереса, но еще больше меня интересовал повседневный быт тибетского отшельника.
Немногим западным путешественникам удавалось погостить в ламаистских монастырях – только Ксомо де Коросу да преподобным отцам Хуку и Габе из Франции, но никто еще не жил рядом с гомченом, а о них, гомченах, рассказывают множество удивительных историй. Такова достаточно веская причина, заставившая меня поселиться по соседству с этим гомченом. К тому же и мое непреодолимое желание самой попробовать пожить созерцательной жизнью – на ламаистский манер.
Однако моего желания мало, нужно получить согласие ламы. Не дай он его – и нет никакой возможности поселиться рядом с его уединенным жилищем. Скрылся бы он в своем убежище, и видела бы я только каменную стену, за которой «что-то происходит».
Разумеется, я выразила свое уважение ламе в соответствии с восточными обычаями: просила его наставить меня в учении, которое он исповедует. Он отрицал обширность своих познаний и сказал, что для меня мало пользы оставаться в этом негостеприимном месте и слушать невежественного человека, если я имею возможность вести длительные беседы с учеными ламами где-либо еще.
Однако я продолжала настаивать, и он решил принять меня – не совсем в ученицы, но с испытательным сроком, как новообращенную. Мои изъявления благодарности он прервал:
– Подождите, есть одно условие: обещайте мне, что не вернетесь в Гангток, не поедете на юг
[31] и не предпримете никакого другого путешествия туда без моего разрешения.
Приключение становилось захватывающим; необычность его только повысила мое воодушевление – я пообещала не задумываясь. К моей пещере была пристроена грубая хижина, такая же, как у гомчена, из грубо отесанных топором досок. Горные жители в этой стране не знают пилы, а в то время и не желали знать. В нескольких ярдах построили еще одну хижину, где устроили небольшую комнату для Йонгдена и жилье для слуг.
Увеличение моего жилища вовсе не означало, что я получила возможность сибаритствовать. Мне с большим трудом удавалось находить воду и топливо и приносить их в свою пещеру. Йонгден, только что окончивший школу, оказался не более искушен в таком виде работ, чем я. Без слуг нам бы не справиться, а потому не обойтись без запасов продуктов и хранилища для них – ведь впереди долгая зима, а нам предстоит жить совершенно изолированно. Теперь те трудности кажутся мне мелочами, но тогда я дебютировала в роли отшельницы, а мой сын еще не начал готовить себя к исследовательской работе.
Прошло много дней; наступила зима, расстелив по всей стране безукоризненно чистый снег, завалив долины, ведущие к подножиям гор. Гомчен заперся в уединении. Я сделала то же самое. Ежедневно раз в день мне ставили еду перед входом в хижину; мальчик, который приносил ее и уносил пустую посуду, оставлял все в полном безмолвии, не дожидаясь моего появления.
Моя жизнь напоминала мне жизнь картузианцев, с одним исключением: они посещали религиозные службы. В поисках пищи к нам забрел медведь и, преодолев первое удивление и неповиновение, привык приходить и ждать, когда ему дадут хлеба и другой снеди, – все это мы ему бросали.
Наконец, к началу апреля один из мальчиков заметил черные пятна на поляне под нами и закричал: «Человек!» – так первые мореплаватели кричали: «Земля!» Наша блокада кончилась: принесли письма, написанные в Европе пять месяцев назад.
Потом в заоблачных Гималаях наступила весна; под моей пещерой, на девятьсот футов ниже, зацвели рододендроны. Взбиралась я на пустынные горные вершины; совершала длительные прогулки – они приводили меня в безлюдные долины с чистейшими озерами. Одиночество, одиночество… мозг интенсивно работает, чувства развиваются при такой созерцательной жизни, состоящей из постоянных наблюдений и размышлений. Становишься ясновидящей или, скорее, можно сказать – перестаешь быть слепой, как до сих пор.
В нескольких милях к северу, за последней грядой Гималайских гор, препятствующих проникновению индийских муссонов, над Тибетским плоскогорьем сияет солнце. Но лето здесь очень дождливое, холодное и короткое. В сентябре соседние вершины уже покроются плотными снегами, и наше ежегодное заключение начнется снова.
Каковы же плоды моего долгого затворничества? Трудно объяснить это, но я многое постигла. Кроме изучения тибетского языка с помощью грамматик, словарей и бесед с гомченом, я прочла с ним жизнеописания знаменитых тибетских мистиков. Он, бывало, останавливал чтение, чтобы поведать истории, свидетелем которых ему доводилось быть самому, и сходные с описанными в книгах; часто вспоминал людей, прежде знакомых, повторял разговоры, что с ними вел, и рассказывал мне об их жизни. Так, не выходя из хижины, его или своей, я побывала во дворцах богатых лам и в тайных жилищах многих аскетов, путешествовала по дорогам, встречая необычных людей. Вот так удавалось все больше узнавать Тибет – жителей его, их обычаи и образ мыслей: ценная наука, позже она сильно мне помогала.
Никогда не позволяла я себе думать, что этот отшельнический дом станет для меня последней гаванью. Слишком многое противостояло моему желанию остаться там и сбросить раз и навсегда груз пустых идей, рутинных забот и обязанностей, к которым, как и многие другие люди с Запада, я все еще воображала себя привязанной. Знала, что личность гомчена, которую примерила на себя, станет лишь эпизодом в моей жизни путешественницы или, лучше сказать, подготовкой к будущему освобождению.
Грустно, почти с ужасом часто смотрела я на опасную тропу, что спускалась, петляя в долинах, и исчезала между гор. Придет день, и она поведет меня назад – в мир, полный горестей, за дальними грядами гор; при мысли об этом я испытывала неописуемые страдания. Кроме того, и более важные причины – невозможность долее держать моих слуг в этой пустыне – заставили меня покинуть мое отшельническое жилище. И все же, перед тем как еще раз покинуть Тибет, я пожелала посетить один из двух его великих религиозных центров – Шигадзе, благо он неподалеку.
