Я не склонна полагать, что Инаят Хан проповедовал своим ученикам эту квинтэссенцию суфийского учения. Некоторым из них он раздавал тетради, запрещая кому-либо их показывать. Благодаря тщеславному желанию некоторых учеников доказать, что их сочли достойными приобщиться к эзотерической мудрости, мне довелось ознакомиться с этими записями. Изложенные в них теории представляли собой азы индийской философии.
Полагал ли Инаят Хан с присущим ему, как и всем восточным людям, врожденным презрением к умственным способностям жителей Запада, что незачем вести своих учеников дальше дорогой знаний? Как знать?
Можно также задаваться вопросом, действительно ли Инаят Хан был философом-мистиком или хотя бы просто образованным мудрецом?
В сущности, Инаят Хан был артистом, музыкантом и певцом; он явился в Европу, чтобы давать здесь концерты. В силу доподлинно неизвестных мне обстоятельств индус был вынужден отказаться от своего ремесла и превратился в духовного наставника. Он женился на американке (некоторые говорят: на голландке)
[108] и поселился с ней в окрестностях Парижа. Несколько учеников Инаята Хана сплотились вокруг учителя: одни обосновались в небольших коттеджах по соседству с его домом, другие временно ютились в номерах общежития, построенного с этой целью, но у них никогда не было ашрама
[109] наподобие тех, что существуют в Индии, или общин некоторых западных гуру, где ученики живут постоянно.
Очевидно, сомнения, которые могли возникать у Инаята Хана относительно умственных способностей его учеников, были обоснованными. Большинство среди них составляли женщины. Во всех больших и малых церквах, существующих на Западе, дело обстоит именно так; ученицы, следовавшие за индийским учителем, восполняли таким образом недостаток чувств, а также потакали желанию придать себе значимость, выделиться на фоне окружающих женщин. Инаят Хан давал им странные, вероятно, арабские имена. Я знавала одну Гарматху, одну Бергераху; впрочем, по всей видимости, дамы коверкали произношение этих слов.
Имена присваивались им во время «посвящения», ибо у Инаята Хана, как и во всех подобных маленьких сектах, происходили «посвящения». Муршид тоже жаловал своим подопечным звания.
Так, по окончании частной беседы с гуру, одна из его учениц сообщила другой: «Он только что сделал меня шейхом. Что это значит? Что мне придется делать?»
Другие милые дамы преимущественно интересовались предметами гардероба.
На культовых сборищах секты Инаята Хана ученик или ученица, совершавшие обряд, надевали широкие темные одежды, подходящие для впечатляющих жестов, именуемых на судейском жаргоне «эффектом рукавов». Одна из дам, уполномоченная руководить благочестивыми собраниями, продемонстрировала мне, как она с распростертыми руками благословляет присутствующих в конце богослужения. Неужто она воспринимала себя всерьез в роли священника? У меня нет в этом полной уверенности, но несомненно одно: это доставляло ей бесконечное наслаждение.
Меня пригласили посетить храм, построенный в Голландии учениками Инаята Хана. Слово «храм» не должно вводить нас в заблуждение — мусульмане не допускают в местах культа проявлений идолопоклонства: их мечети строги, суровы и в высшей степени величественны. Однако у помещения, куда меня провели, не было ничего общего с мечетью; оно напоминало залы, где проводятся собрания процветающих в финансовом отношении научных или литературных обществ, и дышало добротным уютом.
Множество кожаных кресел рыжеватого цвета, предназначенных для участников заседания, находилось напротив длинного помоста, где сидели председатель и выступающие. Вдоль этого подиума в стене были проделаны ниши, в каждой из которых горела восковая свеча. Все свечи были одинаковой высоты, за исключением той, что стояла в центре: она была вдвое выше и толще остальных.
«Эти свечи, — объяснила мне дама, возглавлявшая группу, — олицетворяют различные религии, существующие в мире, в то время как гигантская свеча, помещенная в середине, символизирует доктрину Инаята Хана, объединяющую все учения различных вероисповеданий и привносящую в них трансцендентные Знание и Мудрость».
Затем, указав на большую дверь, через которую я вошла, она сказала: «Зрители приходят отсюда, а мы приходим оттуда». Ее жест был направлен на расположенную возле лестницы на помост маленькую дверь, которая сообщалась с большим садом вокруг дома, где дама жила вместе с мужем. Кажется, храм был построен на участке земли, принадлежащем этой супружеской паре.
Фраза «мы приходим оттуда» была произнесена столь слащаво, словно во рту дамы-председательницы лежала восхитительная конфета. Она явно упивалась картиной, воскрешенной в памяти этими словами. Вот она и ее муж в одеяниях служителей культа неспешно проходят через особую дверь, соседствующую с помостом, где пылают свечи, и занимают места на эстраде, возвышаясь над остальными присутствующими, попавшими в зал через обычную, открытую для всех дверь. В простодушной радости говорившей было нечто столь трогательное, что у меня не возникло ни малейшего желания над ней посмеяться; я степенно вышла через «малую дверь» и направилась на другой конец сада ужинать в обществе очаровательной хозяйки, возглавлявшей эзотерическую церковь, основанную Инаятом Ханом.
На Востоке главной добродетелью, которую требуют от учеников, является терпение: оно неразрывно связано с почитанием учителя, граничащим с преклонением перед ним и слепым повиновением его приказам.
Ученик свято верит, что учитель способен указать ему путь к цели, к которой он стремится, зачастую неясной цели, изменяющейся вместе с личностью искателя. Он надеется, что благосклонность учителя станет для него путеводной нитью, но никогда не будет докучать наставнику просьбами помочь ему преодолеть тот или иной текущий этап или следующие этапы в ускоренном темпе. Он будет, как это делают некоторые, день за днем сидеть у двери учителя, не позволяя себе с ним заговорить и ожидая, когда тот решит, что пора обратить на него свой взор и начать обучение.
Подобное терпение не свойственно западным людям. Они хотят, чтобы им задавали «упражнения». Когда какому-нибудь западному ученику дается и объясняется очередное «упражнение», которое рекомендуется повторять ежедневно, оно быстро ему надоедает, и он требует другое, так как прежнее его больше не «забавляет».
Разумеется, ученик, добивающийся, чтобы учитель дал ему новое задание, не признается, что старое ему наскучило, а подкрепит свою просьбу доводами более возвышенного порядка. Учитель не поддается на обман, но если по какой-либо, зачастую корыстной, причине он стремится сохранить просителя в числе своих подопечных, то удовлетворит его желание.
