Но вскоре Жозефина впала в пятичасовой летаргический сон, после чего умерла. Врачи, присланные из столицы, поспешили вынести диагноз: де Богарне скончалась от простуды. Но Александр, не зря прозванный подданными Благословенным, все понял. Прощаясь навсегда с Жозефиной в ее спальне, русский царь, не на шутку интересовавшийся за годы бесконечных войн различными ухищрениями разведок, глаз не сводил с роскошного букета, как раз перед самой смертью экс-императрицы присланного из Парижа в Мальмезон. Не сдержался и резко приказал слугам Гортензии выбросить букет куда подальше, с кровавыми зевами цветов застывший у изголовья мертвой Жозефины.
Уходя, победитель Бонапарта многозначительно произнес со слезами на глазах лишь одну фразу:
– Так вот он каков, ответ Талейрана!..
Глава 64. Прощай, Poisonland!
Вот и завершилось наше краткое путешествие по планете под названием Poisonland. Планете пестрой, опасной и так плохо приспособленной для спокойной, жизни. Путь познания, который мы прошли вместе, не может не впечатлять: от растительных и животных стрельных ядов Античности – до палитры химических снадобий ядерно-компьютерной эры.
Когда некоторое время назад я начал публиковать в различных изданиях – «Независимая газета», «Вечерняя Москва», «Литературная газета» – очерки о королях ядов и ядах королей, читатели, выкладывая в Сети отклики на мои публикации, порой спрашивали: почему я взялся за столь необычную тему? Я предпочитал не отвечать на сей вопрос. Слишком уж больно мне было… Теперь же, по прошествии времени (оно – универсальный лекарь), могу сказать: тема эта сугубо личная.
Дело в том, что мой отец погиб от яда. Да-да, был отравлен.
… Я не знал его. И до того ни разу не встречал. Совершенно точно. Да-да, я никогда раньше даже не видел этого человека… Или – того, что от него осталось. Впрочем, нет! Точнее – не видел его таким: иссохшим, маленьким, похожим на старого мальчика. Желтая, точно пергамент, кожа с подозрительными темными пятнами и с бляшками засохшей крови, абсолютно лысая голова, резкий, тонкогубый рот и нос… Заострившийся, долгий, прямо-таки хищный клюв, а не нос.
Однако этот уродливый старик, похожий на иссохшуюся мумию египетского фараона, который лежал передо мной в морге московского Института скорой помощи имени Склифосовского, еще совсем недавно был моим отцом. Всего полгода назад он провожал меня в Париж в аэропорту Шереметьево. Как всегда – большой, вальяжный, уверенный в себе, благоухающий дорогим одеколоном. А теперь вместо бонвивана и неисправимого гурмана – сто сорок килограммов живого веса! – передо мной тлели в гробу настоящие мощи… Не покидало ощущение, что съемки фильма ужасов, в котором я участвую почему-то в главной роли, вот-вот закончатся, и я выйду невредимым из всех этих кошмаров. (С годами подобное чувство будет накатывать на меня, к сожалению, не раз из-за превратностей судьбы и неверности друзей, но тогда все было обостренно впервые.)
Происходившее со мной в те три весенних дня сплелось в одну тусклую, тягостную ленту. Причем – на головокружительном контрасте. Я вернулся в приподнятом настроении в парижский корпункт «Комсомольской правды», в которой тогда работал, после веселого интервью с обаятельнейшим Жан-Полем Бельмондо. (Оно потом вошло в мою книгу «Звездные исповеди», написанную по впечатлениям рандеву со знаменитостями.) Я долго искал встречи со звездой французского кино и вот наша беседа состоялась. Не успел я усесться за рабочий стол, чтобы заняться расшифровкой записи в диктофоне, как раздался телефонный звонок. Это была Москва. Я услышал голос коллеги, тесно дружившего и со мной, и с моим отцом:
– Бори больше нет. Он умер сегодня. Срочно вылетай на похороны отца.
Как дубинкой по голове!
Все, творившееся тогда в зале прощаний Института Склифосовского, воспринималось мной совершенно автоматически. Мозг спасительно отключился, предоставив фиксацию событий зрению и – особенно – слуху. Сначала я не различал отдельных голосов в скорбно-приглушенном гуле, нет, скорее – в задавленном шелесте, царившем в тесной, душной комнате с гробом посередине. А потом я чудным образом стал слышать, как мне показалось, не только то, что творилось рядом, но и все, что жило в тот апрельский день 1985 года – на Садовом кольце, на проспекте Мира. Через много лет я узнаю, что подобные обострения чувств случаются в минуты особых потрясений, близких к шоку.
Друзья отца и те, которые хотели казаться таковыми, произносили грустно-суровыми голосами прощальные речи. А справа от меня два известных литератора обсуждали, по какой причине не прислали венок от руководства Союза писателей СССР… И тут по замысловатой траектории до меня долетели обрывки разговора двух приятелей-журналистов:
– Скорее всего, Борю отравили… Сгорел, как щепочка, за неполный месяц… Ах, Узбекистан, Узбекистан! Яд наверняка оттуда…
Подавленный траурной чередой событий, я не сразу понял страшного смысла этих слов. Они всплыли в моем сознании только на следующий день. Тем более что поутру у меня зазвонил телефон, и незнакомый мужской голос (как мне показалось, с легким среднеазиатским акцентом) без долгих преамбул срезал меня:
– Вы журналист Привалов, сын писателя? Знайте, вашего отца убили!
Бесполезно было спрашивать, кто говорит, трубку быстро повесили. И я поспешил набрать номер коллеги, который, как мне известно, не раз ездил в командировки в Узбекистан вместе с моим отцом и находился рядом с ним в последний день его жизни:
– Надо бы увидеться.
Когда мы пересеклись на Ленинском проспекте в дешевой забегаловке с украинским названием, я поймал себя на мысли, что никак не могу встретиться взглядом с глазами за очками товарища.
– Что происходит? – не сдержался я. – Мне сказали, что моего отца отравили?
Коллега заерзал на стуле, явно не спеша отвечать на мой вопрос. Но я настаивал:
– Скажите мне всю правду!
– Что и говорить, – начал издалека мой собеседник. – Меня тоже «следаки» допрашивали по «узбекскому делу»: не били, но сутки держали без еды и питья в камере-одиночке. А теперь, судя по всему, следствие в полном разгаре. По всем азимутам идут посадки, да и смертей не счесть… В том числе – и отравлений. После гибели Рашидова андроповцы словно с цепи сорвались.
Он боязливо оглянулся, повертел головой, опасаясь, что нас подслушивают, и, не заметив вокруг ничего подозрительного, продолжил:
– Это заговор, пойми, гэбушный заговор… Убирают всех, кто не пошел на сговор со следствием. Прежде всего, убирают причастных к фигуре Рашидова. Твой отец – один из них. Из числа приговоренных КГБ к смерти. А по азиатской практике, уничтожить человека – раз чихнуть… Поел он вечером сахарной дыни, напичканной намедни прямо на бахче какой-то дрянью, попил чайку, а с утренней росой отправился к праотцам.
«Узбекское дело». Под этим названием вошел в историю последних лет СССР скандал вокруг, как утверждало следствие, систематических, массовых приписок при сборе «белого золота» – так называли хлопок. Бытует расхожее представление о нем как о сырье для текстильной промышленности. Так оно и есть. Но хлопок это, прежде всего, важный компонент в производстве ракетного топлива, включая космическое. В условиях не прекращающейся гонки вооружений в последние годы советской власти от Узбекистана, главного производителя хлопка в СССР, Кремль требовал все больше ценного сырья. А управлял республикой Шараф Рашидов. Харизматичный лидер, контролировавший местные родовые кланы: Восток есть Восток. Один из редких образованных высоких коммунистических деятелей – профессиональный журналист, писатель, – Рашидов сумел превратить Узбекистан из дикой окраины большевистской России в «международную витрину» советской Азии. Хитрый и расчетливый, этот советский падишах пользовался огромным авторитетом не только в азиатском регионе, где сумел в 1966 году примирить Индию и Пакистан, затеявших в Кашмире войну, но и – что самое главное! – в Москве. Генсек Леонид Брежнев обожал наведываться в Узбекистан, где его принимали непременно в атмосфере всенародного ликования.
