Мальтус заключил, что предотвращение такой катастрофы и обеспечение жизнеспособности населения требуют каких-то мер по регулированию его численности. Такое ограничение может быть следствием «естественных» причин, например распространения заболеваний, голода или войн, или, что более предпочтительно, изменений в социальном поведении, особенно среди рабочей бедноты, в темпах воспроизводства которой он видел корни этой проблемы. Будучи убежденным христианином, Мальтус не особенно приветствовал идею контрацепции и больше ратовал за моральные ограничения, например в форме воздержания, поздних браков и ограничений браков безнадежных бедняков, а также физически и умственно больных. Звучит знакомо, не правда ли? Учитывая глубокие религиозные и нравственные убеждения Мальтуса, вопрос о том, стал ли бы он горячим сторонником массовой стерилизации или свободы абортов, если бы такие возможности существовали в то время, остается весьма спорным. Однако он, несомненно, поддержал бы политику «одного ребенка», проводимую в Китае. Нечего и говорить, что у современных неомальтузианцев нет таких религиозных или этических возражений против искусственного контроля рождаемости, абортов и даже программ стерилизации, если, конечно, они проводятся на добровольной основе.
К сожалению, анализ Мальтуса был понят в том смысле, что бедняки сами виноваты в своих несчастьях, так как упорно продолжают размножаться со слишком большой скоростью. Поэтому было сравнительно легко заключить, что именно это, а не эксплуатация капиталистами, является причиной как их бедности, так и ужасных условий их существования вообще. Из этой идеи классические мальтузианцы делали дальнейший вывод о том, что меры благотворительности и покровительства бедным, как государственные, так и частные, нецелесообразны, так как приводят лишь к увеличению их численности, тем самым еще более способствуя экспоненциальному росту числа бедняков, не способных к самостоятельному существованию, что в конце концов должно привести к банкротству страны. Разнообразные современные версии этого рассуждения нам также хорошо знакомы. Эти идеи неизбежно вызвали бурную дискуссию, не утихавшую в течение следующих двух столетий и, в более широком контексте, продолжающуюся с не меньшей интенсивностью и до сих пор.
То, что эти споры ведутся и сейчас, в некотором смысле удивительно, потому что большинство авторитетов в области общественных наук и экономики подвергли идеи Мальтуса серьезной критике и отвергли их чуть ли не сразу после того, как он их высказал, – и, как мы увидим, небезосновательно. За последние двести лет его теорию яростно критиковали и продолжают критиковать представители самых разных направлений, от марксистов и социалистов до либертарианцев и сторонников свободного рынка, от социал-консерваторов до феминистов и защитников прав человека. Классический пример такой критики, который лично я нахожу особенно забавным, можно найти у Маркса и Энгельса, которые заклеймили Мальтуса «лакеем буржуазии». Эта формулировка хорошо звучала бы в пародийном скетче, снятом о них группой «Монти Пайтон».
Вместе с тем идеи Мальтуса оказали влияние на ряд выдающихся мыслителей, хотя многие из них и не вполне соглашались с его высказываниями. В их число входят великий экономист Джон Мейнард Кейнс, а также создатели теории естественного отбора Альфред Рассел Уоллес и Чарльз Дарвин. Впоследствии, по мере роста озабоченности проблемами глобальной устойчивости, идеи Мальтуса были распространены на вопросы ограниченности ресурсов вообще (а не только пищевых), с основным акцентом не столько на бедноту или даже на рост численности населения, сколько на общие вопросы состояния окружающей среды, изменения климата и осознание того, что эти проблемы выходят за пределы географических зон или экономических классов.
Однако среди специалистов по экономике и социальным вопросам традиционного направления мальтузианская теория с ее выводами о неизбежной и скорой катастрофе стала настоящим жупелом. Большинство из них считает базовые предпосылки этой теории фундаментально ошибочными, и существуют многочисленные данные, подтверждающие это мнение. Вероятно, наиболее важен тот факт, что, вопреки ожиданиям Мальтуса, производительность сельского хозяйства возрастала со временем вовсе не линейно, а следовала за экспоненциальным ростом численности населения. Кроме того, рождаемость стабильно падала, и столь же стабильно повышался уровень жизни. По мере роста средней заработной платы и облегчения доступа к средствам контрацепции трудящиеся стали размножаться меньше, а не больше.
Я почти не встречал экономистов, которые не отвергали бы с порога мальтузианские и другие подобные им идеи о неизбежном или скором крахе, считая их наивными, чрезмерно упрощенными или попросту неправильными. И вместе с тем я почти не встречал физиков или экологов, которые не считали бы безумием противоположную им точку зрения. Возможно, лучше всего их точку зрения сформулировал покойный экономист-диссидент Кеннет Боулдинг, когда он выступал в Конгрессе США: «верить, что экспоненциальный рост может бесконечно продолжаться в конечном мире, могут либо сумасшедшие, либо экономисты».
Большинство экономистов, социологов, политиков и крупных предпринимателей обычно обосновывают свой оптимизм ссылками на классическую мантру об «инновациях», которые они считают волшебной палочкой, способной удерживать нас на плаву в условиях экспоненциального роста. Они справедливо указывают, что именно наши необычайные изобретательность и восприимчивость к новому, в большой степени порождаемые свободной рыночной экономикой, непрерывно подпитывают экспоненциальный рост и повышение уровня жизни. Исходная посылка Мальтуса оказалась ошибочной в связи с непредвиденным технологическим прогрессом в сельском хозяйстве, который стимулировали дух и открытия Просвещения и промышленной революции. Этот прогресс дал нам такие изобретения, как молотилка, сноповязалка, хлопкоочистительная машина, паровой трактор и чугунный плуг со стальным лемехом, а также усовершенствование севооборота и распространение удобрений промышленного производства. Все это внесло огромный вклад в повышение производительности благодаря увеличению урожаев и механизации процессов, которые в течение предыдущих десяти тысяч лет выполнялись в основном вручную. В 1830 г. выращивание ста бушелей пшеницы требовало почти трехсот человеко-часов; к 1890 г. эта цифра составила менее пятидесяти. Сегодня она равна всего нескольким человеко-часам.
То самое время, в которое мы живем, стало свидетелем поразительного развития этой потрясающей революции в производительности производства пищи, вызванного все большей индустриализацией сельского хозяйства. В производстве продуктов питания развитых стран господствуют гигантские агропромышленные консорциумы, применяющие науку и технику для максимизации урожаев и оптимизации распределения. Такая механизация производства пищи, при которой мясо, рыба и овощи, по сути дела, изготавливаются на конвейерах огромных заводов подобно автомобилям или телевизорам, быстро распространяется по всему миру, обеспечивая миллиарды человек едой по доступным ценам.
Просто чтобы представить себе масштаб этих перемен, отметим, например, что в 1967 г. в Соединенных Штатах существовало около миллиона свиноферм, а сегодня их число составляет всего лишь порядка 100 тысяч, и более 80 % выращиваемых свиней происходят именно с этих специализированных ферм. Всего четыре компании производят сейчас 81 % крупного рогатого скота, 73 % овец, 57 % свиней и 50 % кур, необходимых для потребления в Соединенных Штатах. В мировом масштабе таким образом производится 74 % всего птичьего мяса, 43 % говядины и 68 % яиц. В связи с этим сейчас в сельском хозяйстве работает лишь немногим более 1 % населения США, а в 1930-х гг. эта доля составляла около четверти населения, причем каждый сельскохозяйственный работник в среднем обеспечивал пищей приблизительно одиннадцать потребителей. Сегодня эта цифра ближе к ста. Такое огромное увеличение производительности и столь же огромное уменьшение потребности в сельскохозяйственной рабочей силе были одним из важных факторов экспоненциального роста численности городского населения.
