Пятая часть применяется только временно, пока не будет завершено остальное, и выплачивается, как проценты, пока не окажется возможным получить весь капитал. Ведь мы не в таком ослеплении устремляемся к нашей цели, чтобы пренебрегать тем полезным, что нам встречается по дороге. Поэтому пятую часть сочинения мы составляем из того, что мы или изобрели, или одобрили, или добавили; притом не на основании правил и предписаний истолкования, а на основании того же применения разума, каким обычно пользуются другие в исследовании и нахождении. Ибо, хотя благодаря нашему постоянному общению с природой мы ожидаем от наших размышлений большего, чем это позволяли бы нам силы Ума, однако то, о чем мы говорим, сможет послужить как разбитая в дороге палатка, в которой Ум, устремляясь к более верному, немного отдохнет. Однако мы уже теперь подтверждаем, что отнюдь не хотим оставаться при этом, как найденном или доказанном не на основании истинной формы истолкования. Пусть никого не устрашает эта задержка суждения в том учении, которое не утверждает просто, что ничего нельзя знать, а лишь что ничего нельзя узнать иначе, как в определенном порядке и определенным методом; устанавливая однако при этом в целях облегчения практики известные степени достоверности на то время, пока Ум задерживается на объяснении причин. Ведь даже и те школы философов, которые прочно утверждали Акаталепсию,
54 были не хуже тех, которые пользовались свободой высказывания; но они не доставили средств помощи чувству и разуму, как это сделали мы, а только отвергли веру и авторитет; а это нечто совсем иное и даже почти противоположное.
Наконец шестая часть нашего сочинения (которой остальные служили и ради которой существуют) раскрывает и предлагает ту философию, которая выводится и создается из такого рода правильного, чистого и строгого исследования (какое мы выше показали и наметили). Завершить эту последнюю часть и довести ее до конца – дело, превышающее и наши силы, и наши надежды. Мы дадим ей лишь начало, заслуживающее (как мы надеемся) некоторого внимания, а завершение даст судьба человеческого рода, притом такое, какое, пожалуй, людям, при нынешнем положении вещей и умов, нелегко постигнуть и измерить Умом. Ведь речь идет не только о созерцательном благе, но поистине о достоянии и счастье человеческом и о всяческом могуществе в практике. Ибо человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в порядке природы делом или размышлением; и свыше этого он не знает и не может. Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин; и природа побеждается только подчинением ей. Итак, два человеческих стремления – к Знанию и Могуществу – поистине совпадают в одном и том же; и неудача в практике более всего происходит от незнания причин.
Таково положение вещей, если кто, не отводя от Вещей умственного взора, воспримет их изображения такими, каковы они на деле. Да не допустит того Бог, чтобы мы выдали за образец мира грезу нашего воображения, но да подает он в своей благости, чтобы в нашем писании было откровение и истинное видение следов и отпечатков Творца на его творениях.
Ты, Отец
55, который изначала дал творению свет видимый и, в увенчание твоих дел, вдохнул в лицо человека свет разума, соблюди и направь этот труд, который порожден твоей благостью и взыскует твоей славы. Когда ты обратился, чтобы посмотреть на дело рук твоих, ты увидел, что все хорошо весьма, и опочил. Но человек, обратившись к делу рук своих, увидел, что все суета и томление духа, и опочить не мог. Поэтому, если мы в поте лица потрудимся в твоих делах, то ты сделаешь нас причастными твоему видению и твоей субботе. Молим тебя укрепить в нас этот дух; и руками нашими и других, кому ты уделишь от этого духа, ниспослать роду человеческому новые подаяния твоего милосердия.
* * *
Отсутствует первая часть Восстановления, которая обнимает Разделение наук.
Однако до некоторой степени его можно извлечь из второй книги Об успехах в Учении Божественном и Человеческом.
* * *
Следует вторая часть Восстановления, которая содержит самое искусство истолкования природы и более правильного применения разума; но не в форме законченного трактата, а лишь представленного в очерке, в виде афоризмов.
Вторая часть сочинения, называемая
Новый Органон,
или Истинные указания для истолкования природы
Предисловие
Те, кто осмелились говорить о Природе как об исследованном уже деле, делали ли они это из самоуверенности, или из тщеславия и привычки поучать, принесли величайший вред философии и наукам. Ибо, насколько они были сильны для того, чтобы заставить верить себе, настолько же они были убедительны для того, чтобы загасить и оборвать исследование. Они не столько принесли пользы своими способностями, сколько вреда тем, что погубили и совратили способности других. Те же, которые вступили на противоположную дорогу и утверждали, что решительно ничего нельзя познать, – пришли ли они к этому убеждению из ненависти к старым софистам, или по причине отсутствия стойкости духа, или вследствие обладания некоторой ученостью, – приводили в пользу этого доводы, которыми, конечно, нельзя пренебречь. Однако они выводили свое суждение не от истинных начал и, побуждаемые каким-то ложным стремлением, решительно превзошли меру. Древнейшие же из греков (писания которых погибли) более благоразумно удерживались между самонадеянностью окончательных суждений и отчаянием акаталепсии. И хотя они часто повторяли сетования и жалобы на трудность исследования и темноту Вещей, однако они, как бы закусывая удила, не переставали стремиться к цели и изучать Природу. Они (как видно) полагали, что этот вопрос (а именно: можно ли что-либо познать) разрешается не спором, а опытом. Но и они, пользуясь только стремительностью разума, не прилагали правил, но все возлагали на изощренное размышление, на подвижность и постоянную деятельность ума.
Наш же способ столь же легок в высказывании, как труден в деле. Ибо он состоит в том, что мы устанавливаем степени достоверности, несколько ограничивая чувство и по большей части отбрасывая ту работу ума, которая следует за чувством, и открываем и прокладываем новый и достоверный путь от самых восприятий чувств. Без сомнения, это понимали и те, кто такую роль уделял Логике. Из этого явствует, что они искали помощи разуму, подвергая сомнению прирожденное и самопроизвольное движение ума. Но слишком поздно прилагать это средство, когда дело уже загублено, после того как ум уже пленен навыками и наслышкой повседневной жизни и ложными учениями и осажден суетнейшими призраками. Итак, это искусство Логики, поздно (как мы сказали) становящееся на защиту разума и никоим образом не поправляющее дело, скорее повело к укреплению ошибок, чем к открытию истины. Остается единственное спасение в том, чтобы вся работа разума была начата сызнова и чтобы Ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и чтобы дело совершалось как бы механически. В самом деле, если бы люди взялись за механические работы голыми руками без помощи орудий, подобно тому как в делах разума они не колеблются приступать к работе почти с одними голыми усилиями ума, то невелики были бы те вещи, которые они могли бы подвинуть и преодолеть, хотя бы они этому отдали усердные и притом соединенные усилия. И если угодно здесь несколько задержаться и вглядеться в этот пример, как в зеркало, то представим себе обелиск значительной величины, предназначенный для ознаменования триумфа или подобного торжества, который должно перенести на другое место; если люди возьмутся за это голыми руками, то не признает ли это любой трезвый наблюдатель проявлением некоего тяжкого безумия? И еще более, если они увеличат число работающих и решат, что таким образом они сумеют это свершить? А если они сделают известный выбор и отделят немощных и используют только сильных и здоровых и понадеются, что таким путем они выполнят работу, то не скажет ли он, что они еще сильнее безумствуют? А если наконец они, не довольствуясь и этим, решат обратиться к атлетическому искусству и прикажут всем прийти с хорошо умащенными и подготовленными для этого руками и мышцами, то не воскликнет ли он, что они трудятся только для того, чтобы сумасбродствовать по известному правилу и методу? Однако люди с подобным же неразумным рвением и бесполезным единодушием принимаются за дело разума, когда они возлагают большие надежды на многочисленность умов или на их превосходство и остроту, или даже усиливают жилы ума Логикой (которую можно почитать некоей атлетикой); а меж тем они (если кто рассудит правильно), хотя и с такими усилиями и стараниями, все же не перестают применять голый разум, тогда как совершенно очевидно, что во всякой большой работе, за которую берется человеческая рука без орудий и машин, силы отдельных людей не могут не быть вполне напряжены каждая в отдельности, ни соединены все вместе. Итак, из установленных нами предпосылок мы выводим две вещи, о которых мы хотели бы предупредить людей, чтобы это не ускользнуло от их внимания. Первая из них состоит в следующем. Мы полагаем, что будет хорошо, если для затушения и устранения споров и противоречий и за древними останется нетронутой их честь и почитание, и мы сможем свершить предназначенное и все же получить плоды своей скромности
56. Ибо если мы заявим, что мы можем принести лучшее, чем древние, вступив на ту же самую дорогу, что и они, то мы не сможем никаким красноречием воспрепятствовать тому, чтобы возникло сравнение и спор относительно дарований или превосходства или способности. Конечно, этот спор не был бы непозволительным или неслыханным. Ибо, если бы древние что-либо установили и открыли неправильно, то почему бы мы не могли с таким же правом, как и все люди, отметить и опровергнуть это? Однако, хотя этот спор и справедлив и дозволен, все же он, возможно, не соответствовал бы мере наших сил. Но так как мы стремимся к тому, чтобы разуму открылся совершенно новый путь, неизвестный древним и не испытанный ими, то дело меняется. Прекращаются соревнование и споры сторон. Мы сохраняем за собой только роль указующего путь, а это дает, конечно, лишь посредственный авторитет и в большей степени есть дело счастья, чем способности и превосходства.
