Еще большее зло происходит от того, что созерцаются и исследуются покоящиеся основания вещей, из которых, а не движущие, посредством которых происходят вещи. Ибо там речь идет о словах, здесь – о действиях. Ничего не стоят те обычные различения движения, которые известны в общепринятой философии природы, – порождение, вырождение, увеличение, уменьшение, изменение и перемещение. В самом деле они означают следующее. Если тело не изменяется ни в чем другом, но сдвинуто с места, то это перемещение. Если оно остается на своем месте и в своем виде, но меняет состояние, то это изменение. Если же при изменении сама масса и количество тела не остаются теми же, то это движение увеличения или уменьшения. Если же тела меняются настолько, что меняется их самый вид и сущность и они переходят в другие тела, то это есть порождение и вырождение. Но все это вполне вульгарно и никоим образом не проникает в природу, ибо это только меры и периоды, а не виды движения. Они показывают лишь насколько, а не каким образом или из какого источника. Они ничего не указывают ни в отношении устремления тел, ни в отношении продвижения их частей, а только когда движение представляет чувству вещь резко иной, чем она была, устанавливают свои разграничения. А когда эти философы хотят объявить что-либо о причинах движений и на основании этого установить их разделение, они с величайшей беспечностью вводят различие между естественным и насильственным движением. Это различие также всецело относится к вульгарным понятиям, потому что всякое насильственное движение есть также естественная вещь: внешнее действие заставляет природу вещи действовать иным образом, нежели раньше.
Но если бы кто, отбросив все это, заметил, например, что в телах есть стремление ко взаимному соприкосновению, которое не допускает разрыва и разобщения единства Природы и образования пустоты; или сказал бы, что в телах есть стремление к возвращению в свои естественные размеры и протяжения, так что при сжатии или расширении они готовы тотчас возвратиться в свой прежний объем и протяженность; или сказал бы, что в телах есть стремление к соединению с массой той природы, а именно в плотных – к соединению с земным шаром, тонких и разреженных – с окружностью неба, то указал бы на движение физического рода. А те перечисленные выше движения являются логическими и схоластическими, как это и становится очевидным из этого сравнения.
Не меньшее зло состоит и в том, что в их философии и созерцаниях труд направлен на исследование начал вещей и последних оснований природы, в то время как вся польза и пригодность практики заключается в открытии средних истин. Отсюда и получается, что люди продолжают свою абстракцию от природы до тех пор, пока не приходят к потенциальной, бесформенной материи и не перестают рассекать природу до тех пор, пока не приходят к атому. Если бы они даже были истинны, то немногим могли бы содействовать благосостоянию людей.
LXVІІ
Надо также предостеречь разум против той неумеренности, с которой философы выражают свое согласие или несогласие о чем-либо. Ибо такого рода неумеренность явно укрепляет Призраки и как бы их увековечивает, так что не остается и доступа для их ниспровержения. Существуют две ошибочные крайности. В одну впадают те, которые легко приходят к окончательным утверждениям и делают науки докторальными и догматическими. В другую – те, кто ввел акаталепсию и смутные расплывчатые умозрения. Ошибка первого рода подавляет разум, ошибка второго рода ослабляет его. Так, философия Аристотеля уничтожила полемическими опровержениями остальные философии, наподобие того, как поступают оттоманские султаны со своими братьями
72, и обо всем вынесла решение. Она сама заново ставит вопросы, по своему усмотрению разрешает их, так что все оказывается несомненным и определенным. Это сохраняет силу и находит применение и у ее последователей.
Школа же Платона ввела Акаталепсию сначала как бы для забавы и насмешки, из ненависти к старым софистам Протагору, Гиппию и остальным, которые больше всего боялись показаться сомневающимися в чем-либо. Новая же Академия
73 возвела Акаталепсию в догму и открыто провозгласила ее. Хотя это более почтенно, чем выносить произвольные решения, ибо они сами про себя говорили, что они, в отличие от Пиррона и Ефектиков
74, не отвергают исследование, а следуют за тем, что представляется вероятным, правда, не считая ничего истинным; все же человеческая душа, раз она отчаялась найти истину, становится менее деятельной. Отсюда получается, что люди более склонны к занимательным спорам и разговорам и к блужданию от одной вещи к другой, чем к строгому исследованию. Но, как мы уже вначале сказали и постоянно говорим, не следует лишать значения человеческий разум и чувства, как бы слабы они ни были, и оказывать им помощь.
LXVІІІ
Итак, мы сказали об отдельных видах Призраков и об их проявлениях. Все они должны быть опровергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от них. Пусть вход в царство человека, основанное на науках, будет почти таким же, как вход в Царство Небесное, куда никому не дано войти, не уподобившись детям.
LXІX
Порочные же доказательства суть как бы защита и прикрытие Призраков. Те доказательства, которые мы имеем в диалектике, сводятся почти к тому, что отдают и подчиняют мир человеческим размышлениям, а размышления – словам. Между тем доказательства по силе своей сами суть философии и науки. Ибо каковы они – правильно или плохо построены, – таковы и философия и созерцания, которые за ними следуют. Ложны и невежественны те доказательства, которыми мы пользуемся на том общем пути, что ведет от Вещей и чувств к аксиомам и заключениям. Этот путь состоит из четырех частей и имеет столько же пороков. Во-первых, порочны впечатления самого чувства, ибо чувство и обманывает и вводит в заблуждение, должно заменить то, что вводит в заблуждение, и исправить то, что обманывает. Во-вторых, понятия плохо отвлечены от впечатлений чувств, неопределенны и спутанны, тогда как должны быть определенными и хорошо разграниченными. В-третьих, плоха та индукция, которая заключает об основах наук посредством простого перечисления, не привлекая исключений и разложений, или разделений, которых требует Природа. Наконец матерь заблуждений и бедствие всех наук есть тот способ открытия и проверки, когда сначала строятся самые общие основания, а потом к ним приспособляются и посредством их проверяются средние аксиомы. Но об этом, чего мы теперь касаемся мимоходом, мы будем говорить распространеннее, когда, совершенно очистив и исцелив ум, мы покажем истинный путь истолкования природы.
LXX
Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он остается в пределах самого предмета испытания. Ибо, если он переносится к другому, что считается сходным, и это перенесение не производится должным образом, то опыт становится обманчивым. Но тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют, слеп и бессмыслен. И потому, что они бродят и блуждают без всякой верной дороги и руководствуются только теми вещами, которые попадаются навстречу, они обращаются ко многому, но мало подвигаются вперед. Порою они сильно стремятся, порою рассеиваются; и всегда находят предмет для дальнейших поисков. Можно сказать, что люди легкомысленно и словно забавляясь производят испытания, слегка изменяя уже известные опыты; и если дело не удается, они пресыщаются и оставляют попытку. Но если даже они принимаются за опыты более вдумчиво, с большим постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в какой-либо один опыт, например Гильберт – в магнит, алхимики – в золото. Такой образ действий людей и невежествен и беспомощен. Никто не отыщет удачно природу Вещи в самой Вещи, изыскание должно быть расширено до более общего.
