LXXXІX
Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника, а именно: суеверие и слепое, неумеренное религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили непривычному еще человеческому слуху естественные причины молнии и бурь, были на этом основании обвинены в неуважении к богам. И немногим лучше отнеслись некоторые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших доказательств (против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать) установили, что земля кругла и, как следствие этого, утверждали существование антиподов
84.
Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о природе стали более жестокими и опасными, по причине учений и методов схоластов. Ибо схоласты не только в меру своих сил привели теологию в порядок и придали ей форму науки, но вдобавок еще добились того, что строптивая и колючая философия Аристотеля смешалась более чем следовало с религией.
Сюда же (хотя и в другом виде) относятся и рассуждения тех, кто не постеснялся выводить и подкреплять истинность христианской религии из авторитетов философов. Они с большой пышностью и торжественностью прославляют этот как бы законный союз веры и смысла и стараются привлечь души людей приятным разнообразием вещей, тогда как недостойным образом смешивают Божественное и человеческое. Но в подобном смешении теологии и философии охватывается только то, что принято ныне в философии, а новое, хотя бы и измененное к лучшему, чуть ли не изгоняется и искореняется.
Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов закрыт доступ к какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы благомыслия; при этом то, что было сказано в Священных Писаниях о Божественных тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие более хитро догадываются и соображают, что если средние причины неизвестны, то все можно легче отнести к Божественной руке и жезлу: это они считают в высшей степени важным для религии. Все это есть не что иное, как желание угождать Богу ложью. Другие опасаются, как бы движения и изменения философии не стали бы примером для религии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно озабочены тем, как бы не было открыто в исследовании природы что-нибудь, что опрокинет или по крайней мере поколеблет религию (особенно – у невежественных людей). Опасения этих двух последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности религии и в главенстве веры над смыслом и поэтому боятся, что искание истины в природе навлечет на них опасность. Однако, если здраво обдумать дело, то после слова Бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей служанкой религии; если одно являет волю Бога, то другая – его могущество. Ибо не ошибся тот, кто сказал: вы блуждаете, не зная писания и могущества Бога
85, – соединив и сочетав таким образом нерушимой связью осведомление о воле и размышление о могуществе. Поэтому не удивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и перешла на противоположную сторону.
ХС
Кроме того, в нравах и обычаях школ, академий, коллегий и тому подобных собраний, которые предназначены для пребывания в них ученых людей и для служения учености, все оказывается противным движению наук вперед. Ибо чтения и упражнения расположены так, что нелегко может кому-либо прийти в голову обдумывание и созерцание того, что отличается от привычного.
А если тот или другой, возможно, отважится воспользоваться свободой суждения, то он сможет возложить эту работу только на себя одного. От общения с другими он не получит для себя ничего полезного. Если же он и это перенесет, то убедится все же, что эта деятельность и отвага составляют немалое препятствие в снискании благополучия. Ведь в местах такого рода занятия людей заключены, как в темнице, в писаниях некоторых авторов. А если кто-либо не согласится с ними, то он будет тотчас обвинен, как бунтарь и алчный до перемен человек. Между тем велико различие между гражданскими делами и науками: ведь опасность, происходящая от нового движения, – совсем не та, что от нового света. Действительно, в гражданских делах даже изменения к лучшему вызывают опасения смуты, ибо гражданские деда опираются на авторитет, единомыслие и общественное мнение, а не на доказательства. В науках же и искусствах, как в рудниках, все должно шуметь новыми работами и дальнейшим продвижением вперед. Так обстоит дело согласно здравому смыслу; но в жизни это иначе: тот указанный нами распорядок в руководстве учением издавна тяжелым бременем подавляет рост наук.
XCІ
Если бы даже эта ненависть, о которой сказано выше, и прекратилась, то и тогда достаточным препятствием для роста наук остается то, что деятельность и усилия этого рода лишены награды. Ибо развитие наук и награда зависят не от одних и тех же людей. Ведь рост наук происходит, как бы то ни было, от больших дарований, а плата и награда за науки зависят от толпы или от знатных мужей, которые (за редкими исключениями) едва ли достигли средней учености. Мало того, успехи этого рода лишены не только наград и благоволения людей, но даже и народной похвалы. Ибо они лежат выше понимания преобладающей части людей, и ветер общего мнения легко опрокидывает и погашает их. Поэтому нисколько не удивительно, если не преуспевало то, что не было в почете.
ХСІІ
Однако величайшим препятствием на пути движения наук и работы над новыми задачами и в новых областях, бесспорно, оказывается отчаяние людей и допущение существования Невозможного. Даже разумные и твердые мужи совершенно отчаиваются, когда они размышляют о непонятности природы, о краткости жизни, об обмане чувств, о слабости суждения, о трудностях опытов и о тому подобном. Поэтому-то они считают, что в мировом круговращении времен и веков у наук бывают некие приливы и отливы, ибо в одни времена науки росли и процветали, а в другие времена приходили в упадок и оставались в пренебрежении; так что, достигнув известного уровня и состояния, науки лишены возможности совершить что-либо.
А если кто-нибудь верит или обещает большее, то его считают увлекающимся и незрелым душой, так как эти попытки, радостные вначале, становятся тягостными в дальнейшем и заканчиваются замешательством. И действительно, так как это такие размышления, которые приходят к крупным и выдающегося ума людям, то должно позаботиться о том, чтобы мы не уменьшили и не ослабили строгость суждения, увлеченные любовью к великолепной и прекраснейшей вещи. Должно зорко наблюдать за тем, что сияет надеждой и с какой стороны она предстает. И, отбросив более легкие дуновения надежды, должно со всех сторон обсудить и взвесить те, которые кажутся более верными. Должно даже призвать к совету и привлечь на помощь гражданское благоразумие, которое, согласно своим правилам, предписывает недоверие и относительно вещей человеческих предполагает худшее. Так, мы теперь должны говорить особенно о надежде, потому что мы не рассыпаем обещаний и не готовим насилия или засады для суждения людей, а ведем людей за руку по их доброй воле. Итак, хотя могущественнейшим средством для внушения надежды будет приведение людей к частностям, особенно к тем, кои приведены в порядок и расположены в наших Таблицах Открытия, относящихся отчасти ко второй, но много больше – к четвертой части нашего Восстановления, ибо это не только одна надежда, но и как бы сама вещь; однако, чтобы все стало легче, должно продолжать, сообразно с нашим намерением, приготовление человеческих умов, а в этом приготовлении составляет немалую часть показ надежды. Ведь, помимо надежды, все остальное больше содействует тому, чтобы опечалить людей (то есть чтобы создать у них худшее и более низкое мнение о том, что уже принято, и понимание бедственности своего положения), а не тому, чтобы сообщить им некую бодрость или поощрить в них стремление к опыту. Итак, следует открыть и преподать те наши соображения, которые делают надежду в этом деле возможной. Мы поступаем так, как делал перед замечательным своим плаванием в Атлантическое море Колумб, который привел соображения в пользу своей надежды открыть новые земли и континенты помимо тех, что уже были ранее известны. Эти соображения, хотя и были сперва отвергнуты, в дальнейшем, однако, подтвердились опытом и стали причинами и началом величайших вещей.
