Наконец, относительно презрительного отношения в естественной истории к вещам обычным, или низким, или слишком тонким и бесполезным в своем начале – пусть будут вещанием оракула слова, обращенные бедной женщиной к надменному властителю, который отверг ее просьбу как вещь недостойную и слишком низкую для его величия: «Перестань тогда быть царем». Ибо несомненно, что тот, кто не захочет уделить внимания вещам этого рода, как слишком малым и ничтожным, тот не сможет ни получить, ни осуществить господство над Природой.
СХХІІ
Возможно и такое возражение: удивительно и недопустимо, что мы как бы одним ударом и натиском ниспровергаем все науки и всех авторов; и притом – не взяв себе для помощи и руководства кого-либо из древних, а как бы своими собственными силами. Однако мы знаем, что, если бы мы пожелали действовать менее добросовестно, нам было бы нетрудно возвести то, что мы предлагаем, или к древним векам, предшествующим временам греков (когда науки о природе, быть может, процветали больше, однако с меньшим шумом и еще не дождались труб и свирелей греков), или даже (хотя бы частично) к некоторым из самих греков, и искать у них подтверждения и почета, наподобие выскочек, которые промышляют и заимствуют себе благородство от какого-либо старого рода, пользуясь помощью генеалогии. Мы же, полагаясь на очевидность вещей, отбрасываем всякое пользование выдумкой и обманом. И мы считаем, что для дела не столь важно, было ли уже известно древним то, что мы откроем, всходили или не заходили эти открытия среди превратности вещей и хода веков, – не более чем должна заботить людей мысль, был ли Новый Свет островом Атлантиды, известным Древнему миру, или же только теперь впервые открыт. Ибо открытия новых вещей должно искать от света Природы, а не от мглы древности.
Что же касается универсальности этого нашего опровержения, то оно, если правильно, конечно, рассудить, и более основательно и более скромно, чем если бы касалось только одной части. Ведь если бы заблуждения не коренились в первых понятиях, то не могло случиться, что некоторые правильные открытия не исправили другие – превратные. Но так как заблуждения были основными и такими, что люди скорее пренебрегли и обошли их, чем составили о них неправильное и ложное суждение, то менее всего удивительно, если люди не получили того, над чем и не работали, не достигли той цели, которую не поставили, и не наметили и не прошли ту дорогу, на которую не вступили и которой не держались.
Теперь о дерзости нашего предприятия. Конечно, если кто-либо берется при помощи твердости руки и силы глаза провести более прямую линию или описать более совершенный круг, чем кто-либо другой, то здесь речь идет о сравнении способностей. Но если кто объявит, что он при помощи линейки или циркуля сможет провести более прямую линию или описать более совершенный круг, чем кто-либо другой посредством одной лишь силы глаза и руки, то он, конечно, отнюдь не хвастун. И вот то, о чем мы говорим, не только имеет место в этой нашей первой и начальной попытке, но относится также и к тем, которые будут заниматься этим впоследствии. Наш путь открытия наук почти уравнивает дарования и мало что оставляет их превосходству, ибо он все проводит посредством самых определенных правил и доказательств. Итак, это наше открытие (как мы часто говорили) – скорее дело некоего счастья, чем способности, и скорее порождение времени, чем дарования. Ведь, действительно, случайность имеет значение не менее в человеческих размышлениях, чем в трудах и делах.
СХХIII
Итак, следует сказать о нас самих то, что сказано кем-то в шутку и здесь очень хорошо подходит к делу: «Не может статься, чтобы одно и то же думали те, кто пьет вино, и кто воду»
98. Прочие люди, как древние, так и новые, пили в науках простую влагу, словно воду, которая или сама собой проистекает из разума или почерпнута логикой, как колесом из колодца. Мы же пьем и предлагаем влагу, полученную от бесчисленных вполне зрелых лоз, сорвав с них и собрав виноград, затем выжав сок и наконец очистив его и дав отстояться в сосуде. Итак, нет ничего удивительного в том, что у нас расхождение с другими.
СХХІV
Возразят, конечно, и следующее: мы и сами неправильно и не наилучшим образом определили мету и цель наук (в чем мы упрекаем других). Ведь созерцание истины достойнее и выше всякой полезности и величия дел; а это длительное и беспокойное пребывание среди опытов и материи и в потоках частных явлений как бы приковывает разум к земле или скорее низвергает его в какую-то преисподнюю смятения и замешательства и отдаляет и отвращает его от безмятежности и покоя отвлеченной мудрости (как от состояния много более божественного). Мы охотно соглашаемся с этим соображением, и к тому, на что нам указывают как на предпочтительное, мы особенно и прежде всего стремимся. Ибо мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его мышление. Но это невозможно осуществить иначе, как рассеканием мира и прилежнейшим его анатомированием. А те нелепые и как бы обезьяньи изображения мира, которые созданы в философиях вымыслом людей, мы предлагаем совсем рассеять. Итак, пусть знают люди (как мы говорили выше), каково различие между Призраками человеческого разума и Идеями Божественного разума. Те не что иное, как произвольные отвлечения, эти же, действительно, знаки создателя на созданиях, запечатленные и определенные в материи посредством истинных и отменных черт. Итак, истина и полезность суть (в этом случае) совершенно одни и те же вещи. Сама же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ.
СХХѴ
Быть может, возразят также и следующее: мы свершаем лишь то, что уже совершено, и придерживаемся того же самого пути, что и древние. Поэтому кто-нибудь сочтет вероятным, что и мы после такого размаха и замысла придем все же к одной из тех философий, которые имели силу у древних. Ибо и те приготовили в началах своих размышлений великое изобилие примеров и частностей, расписали их по отделам и заглавиям и отсюда производили свою философию и науки, а затем, разработав их, выступали публично, прибавив кое-где примеры для убедительности и ясности поучения. Однако они считали неудобным извлечь на свет свои заметки о частностях, записки толкования. И поэтому они сделали так, как обычно делается на постройке, а именно: после того, как здание возведено, убрали от взоров машины и леса. Конечно, надо думать, что они поступали не иначе. Но, если кто не забыл совершенно то, о чем говорилось выше, то он легко ответит на это замечание (или, вернее, на это сомнение). Какая форма исследования и открытия была у древних, – об этом и сами они заявляют и это видно из самой внешности их писаний. Она состояла лишь в том, чтобы от каких-либо примеров и частностей (прибавив обычные понятия и, быть может, некоторую часть общепринятых суждений, более всего пришедшихся по вкусу) воспарить к наиболее общим заключениям или к основам наук и от их недвижимой и неколебимой истинности выводить и доказывать низшие заключения через посредство средних и затем строить из них науки. А когда выдвигались и приводились новые примеры и частности, противоречащие их мнениям, они их искусно подчиняли своей системе посредством тонких различений или нового разъяснения своих правил или же наконец попросту отводили посредством исключений. Причины же тех частных вещей, которые им не противоречили, они упорно и трудолюбиво приводили в соответствие со своими началами. Но это было не естественной историей и не опытом, каковым ему следовало быть (поистине, оно далеко отстояло от этого), и эта склонность воспарять к наиболее общему погубила все.
