Задерживаю взгляд на высокой сторожевой башне. Допустим, мой попугай уже добрался до крепости. Тогда Каталина уже прочитала послание и может проверить дальние точки, где может быть спрятана Эстрейя. Но башню могу осмотреть только я.
Рука сжимается в кулак. Я сделаю это сегодня. У меня есть маскировка.
– Ты ни разу не съязвила и не сострила за последние десять минут, – внезапно замечает Руми. – Ты не заболела?
– Разве я не могу… не знаю… крепко задуматься?
Он шумно выдыхает, словно пытается выпустить пар.
– Очень жарко. Пойдем со мной к фонтану.
Фонтан, о котором он говорит, находится в самом центре сада. Я окидываю его взглядом и переключаю внимание на Руми.
– Мне и здесь удобно.
Он встает и протягивает руку. Я закатываю глаза, но позволяю увести себя к фонтану.
– Ого, какой ты властный.
– Клянусь Инти, – говорит он, отпуская мое запястье. – Ты испытываешь терпение святого.
– Ты не святой, лаксанец. Что бы там ни говорила твоя мама.
Почему-то мои слова вызывают у него улыбку. По венам разливается тепло, будто кто-то накинул плащ мне на плечи. Мы садимся на край фонтана, который снабжается водой из ближайшего озера, и опускаем пальцы в воду. Руми смачивает водой лицо и шею. Я хмурюсь. За пределами замка люди вынуждены платить за воду из маленьких озер и ручьев. А здесь у нас есть больше чем нужно. Достаточно, чтобы наполнить фонтаны. Интересно, упоминали ли об этом лаксанские журналисты.
– Чего хмуришься? – спрашивает он.
– Честно?
– А ты умеешь?
Я прищуриваюсь. Он дразнит меня!
– Ладно. Промолчу.
– Нет, – мягко возражает Руми. – Скажи.
В какой-то момент из нашего общения исчезло откровенное презрение. Время от времени Руми по-прежнему сердится и раздражается на меня, но это больше не похоже на ту бессознательную ненависть, которую я постоянно видела в его глазах. Он больше не смотрит на меня с враждебностью и недоверием, как на врага. Да, мы очень разные, но тем увлекательнее наши беседы. Мне даже нравится, когда он задает мне неудобные вопросы. И когда между нами произошла такая перемена? Он вовсе не такой, каким показался на первый взгляд, и в глубине души я даже считаю его интересным.
Каталина говорит, что люди – как книги. Некоторые из них хочется прочитать и получить удовольствие; другие вызывают отторжение еще до того, как прочитаешь страницу. Руми стал книгой, которую мне хочется читать.
– Почему близкие ко двору лаксанцы не оспорили арест и пытки журналистов? – спрашиваю я.
Он раскрывает рот от удивления.
– А тебе какая разница?
– Я хочу разобраться… во всем.
Руми внимательно смотрит на меня.
– Его Величество может принять любое решение, какое захочет. Это его право. Кроме того, они выступили против правящего монарха. Это государственная измена. Если Его Сиятельство не боролся бы с преступностью, улицы охватили бы хаос и волнения.
Я подавляю нахлынувшее раздражение. Его ответ отполирован до блеска. Абсолютно идеален. Неужели он действительно так боготворит короля, что не видит ничего вокруг? Неужели он мог спокойно смотреть, как пытают других лаксанцев?
Конечно, нет. Очевидно, он ведет свою игру.
– Но он же представляет интересы всех вас, – говорю я. – Лаксанцев. Я бы…
– Технически Его Величество представляет интересы всех народов Инкасисы. Не только лаксанской половины, – хмурится он. – Даже больше половины. Если учесть все племена Нижних Земель…
– …которые технически не являются лаксанцами, – замечаю я.
– Но относятся к коренным народам Инкасисы, – парирует Руми. – Рожденным и выросшим на этой земле. В отличие от вас.
– Я родилась здесь.
– Да, – соглашается он. – Но вместо того чтобы учиться у нас и жить в согласии с коренными жителями, вы вступили с нами в борьбу. Захватили власть и все изменили.
– Это было очень давно, – раздраженно возражаю я.
– Ты – часть новой Инкасисы, – продолжает Руми, пропуская мои слова мимо ушей. – Новой жизни, в которую нас никто не пригласил. Новой жизни, которая разрушила весь наш уклад. Мы были вынуждены работать на вас, а не рядом с вами. Ваша королева навлекла на страну нищету и бедствия, и у нее хватило совести назвать это миром. Король просто хочет вернуть все, как было до проклятых иллюстрийцев.
Я начинаю ерзать на скамейке и немного отодвигаюсь. Меня охватывает странное чувство вины, которое хочется скорее подавить. Неприятно слышать о том, как угнетали лаксанцев, но разве мне жилось легче? Из-за них, из-за восстания, из-за землетрясения, устроенного Атоком, я потеряла родителей.
– Что? – спрашивает Руми. – Говори. Я хочу знать, о чем ты думаешь. Иначе…
– Иначе что?
Он слегка качает головой, словно пытается прояснить мысли.
– Мои слова явно расстроили тебя.
– Естественно. Я же не чудовище, – отвечаю я. – Просто… Иногда мне кажется, что ты пытаешься убедить меня, что моя жизнь легка и беззаботна. Это не так. После восстания я осталась совсем одна. Несколько месяцев я жила под крыльцом. Скиталась по городу. Нищая и голодная.
– Я никогда не говорил, что тебе легко живется, кондеса. Я говорю, что твоя жизнь была легче моей. Как ты жила до восстания? У тебя была крыша над головой? Ты когда-нибудь ощущала голод? Ты могла ходить в школу?
Я съеживаюсь и глухо отвечаю:
– Sí.
– Что «да»? – не отстает Руми.
– Да, у меня был дом, – бормочу я. – Да, я могла ходить в школу.
– А я не мог, – говорит Руми. – Восстание затронуло всех, но для лаксанцев оно означало конец жизни под гнетом правителя, лишившего нас права голоса. Единственный народ, которому жилось хорошо при прежней королеве, – это иллюстрийцы. Ты росла, не зная лишений и бед. А мое детство было совсем другим. Поэтому мы не хотим, чтобы Инкасиса когда-либо снова стала такой, какой была последние четыреста лет.
Я молча впитываю его слова. Он не отрицает моих страданий и жертв; он лишь говорит о том, что сотни лет лаксанцы изнемогали от нищеты и бесправия, пока иллюстрийцы процветали. Я начинаю понимать, почему они подняли восстание. Но от этого в голове возникает еще больше вопросов, на которые не хочется отвечать. И прежде всего: что обо всем этом думает Каталина, которая мечтает вернуть Инкасису в прежнее состояние?
А что думаю я?
– Ты этого хочешь, кондеса? Править так же, как твоя тетя?
Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать правду. Я не кондеса. Я не хочу говорить от ее имени. Я хочу участвовать в этой дискуссии как Химена. Но это невозможно. Нужно скорее увести разговор в другое русло, пока я не сболтнула какую-нибудь глупость.
