– Это место – сущий рай, – сказал впоследствии матери Базиль. – Нигде больше не сыщешь столько роскошных полей и красивых деревьев. И повсюду пасутся на воле коровы и лошади.
Онфлёр с его тянущейся вокруг порта вереницей высоких узких нормандских домов с деревянными фасадами был хорошо знаком Моне с детства. По узким, крутым, вымощенным булыжником улицам он водил Базиля к холмам мимо огромных вилл, утопающих в зелени, и дальше – на сельский простор, откуда можно было, глядя вниз, видеть за возделанными террасами бухту.
Здесь храбрая женщина, вдова Тутен, держала ферму с амбарами и обширными землями – ферму Сен-Симеон, которая стала чем-то вроде постоялого двора для нищих художников, нуждающихся лишь в постели на сеновале, кружке сидра и тарелке свежих креветок. В чистом бодрящем воздухе Нормандии с видом на ослепительную воду внизу они рисовали с пяти утра до восьми вечера.
Когда в июне Базиль вернулся в Париж, чтобы сделать еще одну попытку сдать экзамены, Моне остался в Онфлёре. В середине октября он навестил семью в Сент-Адрессе, но из-за бурных ссор по поводу его долгов сбежал обратно в Онфлёр. В течение последующих двух месяцев он бомбардировал Базиля отчаянными просьбами прислать денег. В декабре Базиль сообщил родителям, что у него накопилось несколько неоплаченных счетов, поэтому он приедет домой на Рождество, только если они пришлют ему достаточно средств – если это возможно, конечно, – чтобы расплатиться с долгами. Те откликнулись на его просьбу со свойственной им щедростью, и к концу месяца Моне вернулся в Париж с внушительной коллекцией новых картин.
Весной 1865 года зарядили дожди, им, казалось, не будет конца. Подав в Салон свои морские пейзажи, Моне в апреле уже снова был в Шайи, где поселился в «Шёваль бланк», одной из двух деревенских гостиниц. Работе в лесу мешала плохая погода, но на этот раз у него была спутница, Камилла Донсье, тихая девушка с бледной кожей и черными волосами, с которой он познакомился в районе Батиньоль на окраине Парижа. Она жила там с родителями, пока Моне не умыкнул ее в «Шёваль бланк», где парочка скрывалась от бесконечного дождя, накапливая счета, оплатить которые и не надеялась. Когда хозяин насел на них, они под покровом ночи улизнули в «Лион д’ор», что находился через дорогу, и принялись копить счета там.
Наконец дожди прекратились, и Моне, вооружившись рисовальными принадлежностями, отправился в лес. Не успел он начать работу, как нетривиальный несчастный случай опять приостановил ее. Некий дискобол, тренировался в том же лесу и случайно поранил ногу художнику. И снова на помощь был призван Базиль, на сей раз для медицинской консультации. Взяв большой глиняный горшок, тот подвесил его на цепи над кроватью Моне, соорудив импровизированную систему дренажа для его укрепленной на растяжке ноги. Исцеленный Базилем, который зарисовал эту сценку, Моне вскоре снова вернулся в лес.
Базиль по-прежнему делал все, чтобы, продолжая заниматься живописью, успокоить и улестить своих озабоченных родителей. В начале 1865 года он нарисовал натюрморт с цветами в подарок мадам Лежосн и, чтобы сделать ей приятное, отправил его вместе с двумя пейзажами Мерика в Салон. А родителям послал кипу неоплаченных ресторанных счетов, сопроводив их признанием, что его финансы находятся отнюдь не в отличной форме, но объяснив, что лишь в два первых года пребывания в Париже тратил больше, чем следовало. «Ресторан Леке был моим единственным кредитором».
Базиль рассказал, что одолжил денег, перерасходовал их и теперь собирается занять под пять процентов сумму, которую оказался должен. Но в этом месяце ему, разумеется, предстоит найти еще и средства, чтобы оплатить аренду студии на улице Фюрстенберг, в районе Сен-Жермен-де-Пре, неподалеку от кафе «Дё маго́»,
[6] расположенного через площадь от студии Делакруа. Более того, в нынешнем году он не видит смысла проводить лето, как обычно, дома, в Мерике. Он ищет хорошенькую натурщицу, конечно же, одетую, жизненно необходимую для дальнейших занятий искусством, и не хочет больше устраивать выставку в Монпелье: «Признание нескольких местных жителей для меня мало что значит».
Разъяренный отец приказал ему предоставить отчет за каждый истраченный грош.
Картины Базиля были приняты. Жюри Салона вообще продемонстрировало в том году исключительную широту взглядов. После драмы предыдущего 1863 года жюри, судя по всему, решило открыть двери новому искусству. Сезанн, который представил несколько «изысканных» пейзажей в надежде «заставить Институт покраснеть от стыда и отчаяния», испытал разочарование, но работы Ренуара, Писсарро, Сислея и один морской пейзаж Моне прошли отбор. Приняло жюри также и небольшую картину на бумаге Дега – «Эпизод средневековой войны», которая, к его крайнему раздражению, снова была неправильно атрибутирована и отвратительно размещена. Он решил, что это будет его последняя картина на историческую тему.
Почетную медаль первой степени присудили Кабане-лю за – по мнению Базиля – «чудовищный портрет императора». Картина Моне была замечена, на нее обратили внимание многие художники. Но скандальный успех снова достался Эдуарду Мане.
О Салоне 1865 года писали, что он войдет в историю как «триумф вульгарности» благодаря полотну Мане, сделавшему его «позорно» прославившейся звездой выставки. Хотя молодые, пытавшиеся взломать заскорузлую почву художники в том году и были представлены в экспозиции, вся публика, потешаясь и возмущаясь, выстраивалась перед новым вызывающим полотном Мане «Олимпия».
Было непостижимо уже то, что картина вообще прошла через сито жюри, но, вероятно, на сей раз академики основательно подготовились и узнали в ней современную интерпретацию Тициановой «Венеры Урбинской».
Картина Мане казалась откровенно провокационной: обнаженная куртизанка бесстыже возлежала на постели; чернокожая служанка протягивала ей большой букет – предположительно подарок от клиента. Дополнительной символической деталью, смысл которой не ускользнул от зрителей, служила маленькая черная кошечка (в искусстве олицетворяющая похотливость) с недвусмысленно поднятым хвостом. Олимпия бледна, довольно сухопара и, что совсем уж возмутительно, абсолютно бездумна. Она безо всякого стыда, с вызовом смотрит прямо на зрителя, на левой ее ноге – домашняя туфелька, правая туфелька небрежно валяется на постели. Совершенно очевидно, что это профессионалка, не нуждающаяся в обольщении, она просто делает свою работу.
Публика была эпатирована столь откровенной картиной проституции – быть может, потому что для многих эта сцена оказалась постыдно узнаваемой. В то время в Париже существовало 5000 зарегистрированных и еще 30 тысяч незарегистрированных проституток, которые обслуживали существенную часть мужского населения, принадлежащего к среднему классу, в «Мэзон доз».
В отличие от жалких пустых комнат, где бедняк платил такой же жалкой девице за несколько минут удовольствия, и от частных заведений, содержащих роскошно одетых ухоженных женщин, обслуживающих богатых клиентов, «Мэзон доз» были общеизвестными заведениями для буржуа. Они состояли из шикарно, напоказ меблированных комнат, куда мужчины приходили выпить чаю, почитать газеты и расслабиться. При желании они могли перейти во внутренние покои – как раз такие, какие изобразил Мане, – где их всегда ждала куртизанка.
