4 сентября Гамбетту официально назначили министром внутренних дел правительства национальной обороны и главой «легалистов», выступающих за установление республики. В тот же день пруссаки начали наступление. Новость о поражении императора и провозглашении республики распространилась быстро. Базиль, «проходящий тренировки» в Африке, пришел в ужас, но одновременно испытал гордость оттого, что Франция стала республикой. Лишь около ста человек из его двухтысячного полка были одеты, экипированы и вооружены для участия в боевых действиях. Как он писал домой в Монпелье, это была «грязная непристойная шайка». «Представить себе не могу, откуда они выползли». Большинство из них, похоже, составляли бывшие каторжники и бродяги, обрадованные возможностью бесплатно получить еду и одежду.
В Провансе власти разыскивали Поля Сезанна, который не явился на призывной пункт. (В Экс-ан-Провансе, крохотном городке, невозможно было остаться неучтенным.) Республиканцы установили контроль над городом, Огюст, отец Сезанна, был избран в городской совет и назначил сына членом Комитета по делам искусств.
Факт неявки Поля на призывной пункт быстро всплыл на поверхность. Однако под жарким прованским солнцем расследование велось без должного рвения и было прекращено, когда поиски в имении Сезаннов Жа де Буффане не дали результата. К тому времени, когда группа розыска приехала туда, Сезанн с Гортензией уже улизнули в соседний Эстак – уединенную рыбацкую деревушку.
Мадам Сезанн, знающая, где находится ее сын, пустила группу по ложному следу, и Сезанн благополучно провел бо́льшую часть войны в Эстаке. Золя некоторое время прятался у них и описал незабываемую прелесть этого места, где сосны сияли изумрудами в раскаленном воздухе, море напоминало озеро голубых бриллиантов, которое становилось почти черным на закате, а земля «кровоточила красным».
Вернувшись в Париж, Мане готовился к худшему. «Я думаю, что нас, парижан, ждет ужасная драма», – написал он Еве Гонсалес, уехавшей в Дьепп. Мане предсказывал мародерство и резню, смерть и разрушения, если ситуация затянется. Милиция была повсюду, она размещалась где только можно, в том числе в садовой студии Моризо, на площадях и бульварах. «Париж имеет жалкий вид», – писала сестре Берта. Поскольку Ив и Эдма благополучно жили в Бретани, а младший брат Тибюрс находился на фронте, ей ничего не оставалось, кроме как изображать послушную дочь. Большинство женщин ради их безопасности отослали из Парижа.
10 сентября Мане спрашивал у Сюзанны в письме:
Почему я до сих пор не получил телеграммы о твоем благополучном прибытии?.. В иных обстоятельствах я бы не на шутку обеспокоился… Я рад, что уговорил тебя уехать – Париж в состоянии глубокого уныния. Удивительно, что к нам не поселили военных, во всех соседних домах они квартируют… Я понятия не имею о том, что будет… Скажи Леону, чтобы вел себя как мужчина… Я постараюсь как можно больше вещей отдать на хранение… Надеюсь, это не продлится долго.
Пруссаков ждали со дня на день.
«Если возникнет опасность обстрела, – писал Мане Сюзанне, – придется куда-то прятать наши пианино… (но) не думаю, что снаряды сюда долетят».
Спустя два дня он уже вывозил инструменты из дома. 13 сентября они с братом Эженом отправились в министерство внутренних дел к Гамбетте просить должность для Эжена.
– Те, что сбежали из Парижа, должны будут заплатить за свою трусость после возвращения, – говорил Эдуард.
В Бельвиле списки дезертиров уже вывешивали на улицах.
Мане, Эжен и Дега присутствовали на собрании в Фоли-Бержер, где генерал Клюзере, крайний левак, обратился к собравшимся с пламенной речью. В республиканских убеждениях Мане (да и Дега, хотя они для него не совсем характерны) сомнений не было. «Истинные республиканцы», похоже, уже созрели для свержения правительства.
Мане с другим братом, Гюставом, поехали в Женвилье запереть дом и, возвращаясь через Асньер, увидели, что город полностью опустел. Все жители покинули его, деревья были вырублены, все вокруг сожжено. В полях горели зернохранилища.
На следующий день Мане отправил дюжину своих самых ценных полотен, в том числе «Балкон», «Олимпию» и «Завтрак», в подвал дома художественного критика Теодора Дюре на бульваре Капуцинок. На окраинных улицах Парижа появились ряды белых палаток. Перед теми, кто подъезжал к столице из пригородов, она представала грядой желтых крепостных валов, утыканных силуэтами национальных гвардейцев.
18 сентября французы предприняли наступление. Когда пруссаки контратаковали через Медонский лес, улицы Монмартра закишели французскими дезертирами. 200 тысяч пруссаков взяли столицу в кольцо, и 20 сентября французы сдались возле Версаля. Теперь Париж был отрезан от остальной Франции: кольцо осады сомкнулось.
«Мы подошли к решающему моменту», – написал Сюзанне Мане.
Он нес караул на валу укреплений, спал на соломе, которой на всех не хватало. Повсюду вокруг Парижа шли бои. В бессильной попытке остановить атаки пруссаков военные взорвали два моста, соединяющие Буживаль с Круасси (разрушив при этом и деревянный «Гренуйер»). Но прусские войска вскоре все равно высадились там, и 3000 человек – пехоты и кавалерии – нанесли чудовищный ущерб Буживалю, Шату и Лувесьенну. Сислей с женой успели сбежать из Буживаля и исчезли до конца войны. Никто не знал, где они. Все оставленные Сислеем ранние его картины погибли.
Французское правительство сделало попытку начать переговоры с Бисмарком. Когда тот объявил, что одно из условий заключения мира – передача Эльзаса и части Лотарингии в пользу Пруссии, Тьер понял, что придется вооружать провинции. Задача организации национальной обороны в провинциях была возложена на Гамбетту; тот отправил в Тур распоряжение собирать войска на месте.
«Все возмущены требованием Бисмарка и его оскорбительными претензиями, – писал Мане Сюзанне 24 сентября. – Париж полон решимости защищаться до последнего, и думаю, дерзкая отвага парижан обойдется им очень дорого».
Стоя на карауле, он слышал не прекращавшуюся всю ночь канонаду – «мы начинаем привыкать к этому грохоту». Но его мучил страх, что письма до нее не доходят. Для доставки почты поспешно собирали по всему городу воздушные шары, однако все они оказались повреждены и, свезенные в Булонский лес, в течение нескольких дней лежали, «как выброшенные на отмель киты», прежде чем их наспех залатали и отправили с почтовым грузом из Парижа. Один из них уносил письма Мане Сюзанне. Ко всеобщему удивлению, шары благополучно покинули город и не были сбиты. Мане не терял надежды, что с помощью провинций Франция получит шанс на успех.
30 сентября у Мане по-прежнему не было вестей от Сюзанны. Он продолжал писать ей, сообщал, что осада затянулась дольше, чем кто-либо ожидал, и в городе заканчиваются запасы молока и мяса. Похоже, скоро будут обстреливать Пасси, и Моризо наконец начали подумывать об отъезде. «Париж представляет собой огромный военный лагерь. С пяти часов до позднего вечера милиция и Национальная гвардия (те, кто не на дежурстве) тренируются и превращаются наконец в настоящую армию. В остальном жизнь по вечерам очень скучна».
