С половины десятого улицы пустели. Кафе и рестораны закрывались в десять. Кафе «Гербуа» работало, но народу в нем было мало. От горящих фабрик воздух пропитался дымом.
По мере того как все больше раненых и мертвых привозили с передовой, левые все решительнее преисполнялись гнева. На трехтысячном митинге в Бельвиле горожане сместили мэра 19 округа. 5 октября батальоны Бельвиля и Менильмонтана (десятитысячная толпа) совершили демонстративный марш протеста к городской ратуше. Их удалось обманом заставить разойтись, но они впервые заявили о себе.
К началу октября погода оставалась теплой и солнечной, ночи стояли ясные и звездные. Мане предупредил Сюзанну, что больше не сможет рассказывать ей о положении в городе, поскольку письма, переправляемые на воздушных шарах, могут попасть в руки врага. Дега назначили на 12-й бастион – укрепленный пункт на севере Парижа, которым командовал его старый школьный друг Анри Руар. 7 октября Гамбетта лично отправился в Тур на воздушном шаре, стартовавшем с самой высокой точки Монмартра, где теперь стоит церковь Сакре-Кер. Он «рисковал своей шеей», как написал Мане в письме матери (корзина была высотой всего по пояс), каменноугольный газ легковоспламеним, все сооружение драматически кренилось и ныряло на глазах шумной толпы, но Гамбетта в плаще и цилиндре, вцепившись в стропы, отважно старался победить страх.
– Иногда приходится рисковать, – сказал он.
Несколько недель спустя погода резко переменилась. Женщины выстаивали длинные очереди за продуктами под проливным дождем, стала распространяться оспа. В пищу пошли мулы и лошади. Иссякли запасы соли, дети начали умирать от цинги. Заканчивался газ, всем общественным зданиям было предписано сократить его потребление.
У Мане распухла нога. Он страдал от боли, усугубляющейся нескончаемыми дождями, тем не менее попросил командировать его в штаб генерала Винруа и огорчился, когда ему отказали. Один, если не считать служанки, в квартире на улице Сан-Петербург, он скучал по жене, которой продолжал писать и отправлять письма на воздушных шарах:
Долго сидел и смотрел на твою фотографию, дорогая моя Сюзанна, наконец нашел альбом в столе гостиной, так что теперь могу иногда смотреть на твое спокойное лицо. Недавно проснулся ночью – показалось, что ты меня зовешь… Каждый день мы ждем начала генерального наступления, которое прорвет окружающее нас железное кольцо. Мы рассчитываем на провинции, потому что не можем просто выслать навстречу неприятелю маленькую армию на верную смерть. Но эти коварные пруссаки способны уморить нас голодом.
В Гавре вдоль набережной выстраивался длинный ряд лодок, перевозящих беженцев через Ла-Манш в Англию, среди беженцев были и Моне с Камиллой. Писсарро, все еще пребывающий в Бретани, писал матери Рашели (жившей в то время в Лондоне), в который раз испрашивая у нее разрешения жениться на Жюли. Рашель разрешила было, но на следующий день забрала разрешение обратно. Таким же образом она отреагировала на просьбу принять семью Камиля у себя в Лондоне.
Сначала она подумала, что сын, разумеется, должен уехать из Франции ради безопасности, но потом решила, что не сможет поддерживать его материально, и посоветовала оставаться там, где он есть. Однако предупредила, чтобы он и думать не смел вовлекаться в политику.
«Ты не француз. Не совершай никаких опрометчивых поступков», – написала она.
21 октября там же, в Бретани, Жюли родила девочку, которую назвали Адель-Эмма. Из-за стресса, вызванного последними событиями, Жюли плохо оправлялась после родов и не могла сама кормить дочку. Пришлось нанять кормилицу. Писсарро занимал себя тем, что рисовал бретонские пейзажи, эскизы фермерских домов, казавшихся покинутыми, пасущихся овец и одинокие человеческие фигуры.
В воскресенье 30 октября Базиль написал домой, что его назначили в гарнизон Эссар-л’Амур, в нескольких километрах от Безансона. Там он оставался более-менее в неведении относительно событий в Париже. У него не было даже свободной минуты, чтобы съездить посмотреть Безансон – он боялся отлучиться и пропустить приказ об отправке.
Базиль жаловался родителям, что с момента прибытия в глаза не видел ни одного пруссака. Если не считать случайных незначительных стычек, в боевых действиях он не участвовал, и это его огорчало. Он спал в конюшне эскадрона легкой кавалерии, о нем заботился преданный ординарец, и ел он вместе с капитанами, лейтенантами и сержантами. До него доходили слухи, что Париж окружен сорокатысячной армией, но больше он ничего не знал.
«Я буду страшно зол, – писал он родителям, – если придется вернуться домой, так и не поучаствовав ни в одном серьезном сражении».
В конце октября французы сдали Мец, и Тьер начал уговаривать правительство принять мирные условия Бисмарка: Эльзас, часть Лотарингии и репарации в размере двух миллиардов франков. Распространился слух, будто правительство готово заключить мир на любых условиях. Левые пришли в ярость.
31 октября разразилась гроза: толпы людей начали собираться на бульварах, Национальная гвардия маршировала по городу. Улицу Риволи заполонила толпа людей, которая, размахивая зонтами, хлынула к ратуше, в ней можно было видеть и национальных гвардейцев, силой прокладывающих себе путь с помощью ружей и криков: «Да здравствует коммуна!» Толпа окружила ратушу, прорвалась внутрь, и рабочие гроздьями повисли в окнах.
Правительство согласилось провести выборы, но о беспорядках сообщила пресса, и эта история не прошла мимо внимания Бисмарка. Когда Тьер прибыл в прусский военный лагерь для продолжения мирных переговоров, Бисмарк заявил ему, что он может не беспокоиться: учитывая активность левых, возможно, французского правительства уже и не существует. В Туре Гамбетта был намерен сражаться до последнего, практично рассчитав, что для завоевания поддержки сельских масс нужно предложить им обнадеживающий образ умеренной республики.
7 ноября Мане написал Сюзанне: «Перемирие было отвергнуто, так что война продолжится в худшем, чем прежде, виде. Я часто сожалел, что отослал вас из Парижа, но теперь рад, что сделал это».
Они с Дега записались добровольцами в артиллерию и по два часа в день, по щиколотку в грязи, участвовали в маневрах.
Париж насквозь промок, поскольку весь ноябрь шли дожди.
Съежившись под ливнем в шинели, набив ранец красками и запихнув в него портативный мольберт, Мане отправлялся рисовать длинную очередь женщин перед мясной лавкой – вереницу горбящихся под зонтами дрожащих фигурок, поливаемых дождем, окоченелых от холода, месящих ногами слякоть. Самым болезненным для него было то, что он так и не знал, доходят ли его письма до Сюзанны.
Я мечтаю о том дне, когда смогу запрыгнуть в поезд и отправиться за тобой, – писал он и всячески уверял, что никакая реальная опасность ему не грозит.
Но голод стал теперь по-настоящему донимать. К великому горю Мари, служанки, живущей в доме семьи Мане, пропал их кот. Мопассан писал, что с крыш исчезли воробьи, а из подвалов крысы. В одной газете появилась карикатура: очередь скорчившихся на четвереньках в сточной канаве мужчин и женщин. Надпись над рисунком гласила: «Очередь за крысиным мясом». Мане чувствовал себя одиноким и подавленным.
