Мне никого не хочется видеть, – признавался он Сюзанне. – Я обнимаю тебя с любовью и отдал бы весь Эльзас и всю Лотарингию за то, чтобы быть с тобой.
Энергичный Гамбетта, на воздушном шаре прибывший в Тур, приступил к организации провинциальной армии. В то же самое время прусская армия начала концентрироваться вдоль парижского левого берега Сены. Французы предприняли наступление, но пруссаки жестоко подавили его. 10 ноября Базиль, чей батальон совершал, судя по всему, бессмысленный марш из Безансона через Доль, Шалон-сюр-Сон и Верден, узнал о захвате Орлеана.
Подобные новости хорошо отражаются на моральном духе солдат, – шутил он в письме домой, – но чтобы надежно удерживать их в строю, следовало все же застрелить хоть несколько врагов.
Его батальон как раз остановился в Сен-Клу, в одиннадцати километрах от Бон-ла-Роланда.
Мы выступаем через четыре минуты. Судя по всему, враг близко. У меня всего несколько минут, чтобы собрать какую-нибудь еду. Чувствую себя великолепно – может, наконец увижу живого пруссака.
Раненых доставляли в Париж, везли по улицам в заляпанных кровью конных омнибусах и по реке в «мушках». Армейские части из Тура, брошенные на снятие осады Парижа, приостановили движение. Но правительство по-прежнему отказывалось принять условия мира, предложенные Пруссией, – теперь уже отчасти из страха перед собственной «красной толпой».
Душераздирающие крики бедолаг, которым ампутировали конечности, доносились из Дворца индустрии, где всего за полгода до того, при ярком солнечном свете публика собиралась на открытие Салона. Париж был забит ранеными, умирающими от сепсиса и гангрены. В большинстве госпиталей имелось «мертвецкое отделение», куда переводили раненых с развившимся заражением крови, чтобы оградить от летальной инфекции остальных пациентов.
В Гранд-отеле, крупнейшем временном госпитале Парижа, содержалось 500 человек, переведенных из Дворца индустрии в попытке спасти их: во Дворце они мерли как мухи, поскольку помещение было заражено болезнетворными микробами. В лишенном системы вентиляции здании стоял невыносимый смрад. Раненые лежали по три, четыре, даже пять человек в крохотных палатах, «как печенья в коробке».
7 декабря Парижа достигла весть о поражении на Луаре.
«Полагаю, это была наша последняя надежда», – писал Мане Сюзанне. К тому времени в городе не осталось горючего, не работали прачечные, очереди за продуктами насчитывали по несколько сотен человек и охранялись солдатами. К 20 января запасы должны были иссякнуть полностью. Женщины и дети в Клиши сидели на ступеньках перед своими лачугами, утверждая, что на улице теплее, чем в их вымороженных норах. Проститутки продавали себя за хлебную корку. По мере того как умирало все больше женщин и детей, мужчины все яростнее озлоблялись против правительства. К 15 декабря Париж казался застывшим в ожидании.
Французы решили сделать еще одну, последнюю вылазку в Лё Бурже, туда, где в октябре произошла катастрофа. Вылазку назначили на 21 декабря. Мане был там. Он описывал Сюзанне не прекращающийся «чудовищный грохот» – «снаряды со всех сторон летают у нас над головами». И снова: стремительная контратака пруссаков, и французская вылазка захлебнулась. К Рождеству не было никакой надежды на перемирие. А к самому концу года по улицам поползли слухи: перед церковью Святой Марии Магдалины выставили гробы, каждый покрыт солдатской шинелью, сверху – венок из бессмертника.
Никто не мог ни въехать в Париж, ни выехать из него. О Сислее и Базиле не было никаких сведений. Сезанн залег глубоко «на дно» в Провансе. Золя с женой переехали в Бордо. В Бретани Писсарро и Жюли постигло страшное горе: всего через две недели после рождения Адель подхватила от кормилицы инфекцию и 5 ноября скончалась.
Эта трагедия мобилизовала Писсарро. Временно забыв о всяких политических идеалах, он сосредоточился на том, чтобы увезти семью в безопасное место. В декабре с Жюли и двумя сыновьями он прибыл в Нижний Норвуд, в южной части Лондона, чтобы воссоединиться с матерью и другими членами семьи.
Хотя прошло много лет, Рашель по-прежнему отказывалась признать Жюли снохой. Но для Писсарро природа пригородного Норвуда с его мягкими красками и извилистыми улочками оказалась целительной. Он начал рисовать ее, откликаясь на теплые зеленые, красные и коричневые тона местного пейзажа, проступающие даже сквозь тающий снег.
Очарованный притязательным очарованием местного ландшафта, он писал маленькие, как коробочки, английские дома, своей живой ломаной геометрией прочерчивающие срединную горизонтальную линию его картин. В соседнем Сиденхеме нарисовал улицу с большим высоким домом по левой стороне и церковью позади него, с прогуливающимися под зонтиками дамами и одноконным экипажем с кучером, сидящим на высоких козлах. На вокзале в Далвиче он зарисовал пригородный поезд с паровозом, струя дыма из трубы тянется через весь пейзаж, словно единственная выкошенная полоска травы. Поезд с красным головным прожектором, выпускающий серо-белый дым, доминирует на переднем плане, а узкие улочки и геометрическая линия крыш уменьшаются, убегая назад, к склону холма, по мере приближения поезда.
Писсарро приехали в Лондон как раз накануне Рождества и пришли в восхищение от английских праздничных традиций: рождественский пудинг и «полено», сверкающие, украшенные гирляндами елки…
Для Жюли переезд оказался травматичным. Она не могла поверить, что непривычные звуки, которые издавали англичане, – это человеческий язык, и оказалась не в состоянии его освоить. По-прежнему подвергаемая остракизму со стороны Рашели, она оставалась дома в Кэнем Дэари, Уэстовер-Хилл, когда Писсарро возил детей к бабушке. Двоюродные братья и сестры Камиля принимали ее, но холодно, а поскольку она не говорила по-английски, то не могла ни завести знакомств среди соседей, ни даже поторговаться, покупая продукты на базаре.
В лондонских предместьях далеко не все были состоятельными прихожанами, ездящими в экипажах и живущими в больших домах неподалеку от церкви. Семилетний Люсьен был шокирован при виде детей, метущих дорогу перед переходящими улицу людьми, и оборванных уличных мальчишек, босиком бегающих по снегу и грязи. Те же, в свою очередь, насмехались над его деревянными башмаками и, тыча пальцами, кричали: «Гляньте! Деревянные башмаки! Деревянные башмаки!»
Но для самого Писсарро жизнь в Норвуде была мирной, блаженно безопасной, компанейской и плодотворной. Он посещал лондонские музеи, изучал творчество Констебля и Тёрнера и начал осваивать на собственный лад Темзу при разном освещении. Он отнюдь не пребывал в изоляции. В Сохо французские экспатрианты собирались на Перси-стрит в отеле «Буль д’ор» и на Чарлот-стрит в ресторане «Одинэ». Более того, Дюран-Рюэль, владелец галереи на улице Лафитт в Париже, тоже бежал в Лондон, прихватив с собой ради сохранности множество картин. Здесь он основал галерею в доме № 168 на Нью-Бонд-стрит и в декабре уже открыл первую экспозицию Общества французских художников.
В начале января Писсарро послал ему свою работу. Дюран-Рюэль нашел ее восхитительной. Поощряемый женой, он попросил Писсарро назвать цену и прислать другие свои картины, что тот и сделал. Дюран-Рюэль купил еще две из них – пейзажи Сиденхема и Норвуда, – а также сообщил: «Ваш друг Моне попросил у меня ваш адрес. Сам он живет в Кенсингтоне на Бат-плейс, в доме № 1».
