Это почти наверняка было последним благодеянием, совершенным Риго. 24 мая в возрасте 24 лет он был застрелен на улице Гей-Люссака, где его тело беспризорно провалялось два дня.
Мане вернулся в Париж в начале июня. Его студия на улице Гийо была разрушена, но ему удалось спасти несколько полотен и забрать те, что он спрятал в подвале у Дюре. Новую студию Мане устроил рядом со своей квартирой, в нижнем этаже дома № 51 на улице Сан-Петербург, неподалеку от площади Клиши, где жил Леон (которому исполнилось уже 19 лет).
Мане еще не оправился от шока, вызванного пережитым, был раздражителен, напряжен и неважно себя чувствовал. Тем не менее 10 июня он написал Берте письмо, в котором выражал радость по поводу того, что ее дом в Пасси сохранился, и надежду от своего имени и от имени своего брата Эжена, что она скоро вернется из Шербура.
Плывя в лодке из Сен-Жермена, родители Моризо с гневом и возмущением созерцали жалкие останки Счетной палаты, дворца Почетного легиона, казарм Орсэ и дворца Тюильри. Лувр был изрешечен пулями. Половина улицы Руайяль лежала в руинах. Весь город был завален обломками разрушенных зданий.
«Это невероятно, – писала дочерям Корнелия. – Все время хочется протереть глаза, чтобы убедиться, что это не сон».
Снова оказавшись в Париже, Корнелия нанесла визит Мане, но «не смогла сказать ничего… кроме самых общих слов. Все-таки это очень непривлекательное семейство», – как она выразилась. Мане казался вспыльчивым, был готов спорить по любому поводу, откровенно задирал Эжена и утверждал, что единственный человек, которого стоит поддерживать, – это Гамбетта. С точки зрения Корнелии, эти высказывания делали его коммунаром: «Когда слышишь подобные речи, лишаешься последней надежды на то, что у этой страны есть будущее».
Она посетила салон мадам Мане, но ворчала в письме к Берте и Эдме, что жара там была удушающая, напитки теплые, а разговор сводился к «персональным оценкам общественных несчастий». На вечере присутствовал Дега, но он казался погруженным в глубокий сон. Мане неустанно спрашивал, действительно ли Берта собирается вернуться или у нее обнаружился новый поклонник. Сюзанна, которая играла на фортепьяно, чудовищно растолстела за время пребывания в Пиренеях. Корнелия отметила в письме дочерям, что Мане наверняка «испытал жуткий шок при виде этой буколической пышности». «Габариты» бедняжки Сюзанны (она всегда была пухленькой, но теперь становилась все пухлее и пухлее) не давали покоя дамам Моризо. Корнелия чувствовала себя усталой и недовольной. «Кудахтанье этих людей глупо и утомительно после тех потрясений, которые мы только что пережили… Думаю, Франция тяжело больна».
На самом деле Мане все еще жестоко страдал от «траншейной стопы»
[13] и нервного истощения. В конце концов он свалился, и его друг доктор Сиредэ посоветовал уехать из Парижа. Он отправился в Булонь, город, который всегда любил, и там, на морском воздухе, начал постепенно выздоравливать.
В конце июня Писсарро вернулись в Лувесьенн. 14 июня в Англии Камиль женился на Жюли, их брак был зарегистрирован в кройдонском Бюро записей актов гражданского состояния. Никто из членов семьи Писсарро на бракосочетании не присутствовал. Свидетелями были два члена французской общины, из тех, что собирались в кафе, расположенных вокруг галереи Дюран-Рюэля на Бонд-стрит.
И для Писсарро, и для Моне знакомство с Дюран-Рюэлем оказалось в высшей степени полезным. Судя по всему, тот решил стать их главным посредником. В некотором смысле будущее выглядело весьма обещающим. Но возвращение в Лувесьенн стало возвращением на место катастрофы. Дом был загажен экскрементами и завален обрывками окровавленных картин. По свидетельству соседей, пруссаки использовали полотна Писсарро не только как подстилки при забое скота, но и для других «низких и грязных целей».
На деревенских женщинах, стирающих белье в реке, тоже можно было видеть его картины: они были обернуты у них вокруг бедер, как фартуки.
Снова беременная Жюли принялась приводить дом в порядок.
Писсарро погрузился в работу. Он рисовал Лувесьенн и Марли. Моне вернулись в Париж осенью. Они нашли себе жилье в гостинице за вокзалом Сен-Лазар, и Моне снял студию неподалеку, на улице д’Исли, которую до него занимал его друг Арман Готье, после чего они послали приглашение чете Писсарро: Камилле Моне не терпелось повидаться с Жюли.
Берта вернулась из Шербура осенью, жалея, что уезжает именно теперь, когда после холодного лета установилась прекрасная теплая погода.
Сейчас она могла бы работать столько, сколько захотела бы, – писала Эдме Корнелия, – по крайней мере так она говорит.
Мане тоже снова был в Париже и поговаривал о том, чтобы опять рисовать Берту.
Исключительно от скуки я в конце концов сама ему это предложу, – писала Берта Эдме.
Несмотря на свой короткий предвоенный роман с Евой Гонсалес, Мане, похоже, по-прежнему был неравнодушен к Берте. Вернувшись в Париж, он горел желанием возобновить сеансы рисования. Их взаимное влечение возобновилось – негласное, но, бесспорно, сильное, особенно со стороны Берты. Неотразимый магнетизм Мане раздражал ее, поскольку казалось, что Мане способен «включать» и «выключать» его по собственному желанию. Ее сестра Ив с дочерью Бишетт гостила у родителей в Пасси, и Берта пыталась их рисовать, но вскоре ей наскучило.
– Композиция очень напоминает стиль Мане. Сама вижу, и это меня злит, – призналась она.
Из Лондона доходили слухи, что там художники делают деньги. Фантен-Латур и Джеймс Тиссо, друзья Мане и Дега, зарабатывали целые состояния на сценах из фешенебельной английской жизни.
Говорят, ты гребешь деньги лопатой, – писал Дега из Парижа другу Тиссо. – Назови мне цены. Через несколько дней я могу приехать ненадолго…
Но и в Париже тоже можно было делать деньги – на «правильной» живописи. Другу Мане Альфреду Стивенсу удалось в 1871 году заработать 100 тысяч франков и купить большой дом на улице Мартир, 67, где он оборудовал шикарную студию в новейшем китайском стиле. Мане попросил его повесить там одну-две его (Мане) картины, поскольку Стивенс привлекал состоятельных коллекционеров.
Художники начинали также понимать, что деньги можно зарабатывать через новых торговцев живописью. Берта уже продала одну или две свои картины при посредничестве такого галериста. Но Корнелия относилась к ее занятиям живописью скептически. Дега отзывался о ее работах в высшей степени комплиментарно, и похвалы коллег-художников, похоже, западали Берте в душу.
– Ты думаешь, они искренни? – спрашивала Эдму Корнелия. – Пюви сказал, будто ее картины обладают такой утонченностью и оригинальностью, что остальные – ничто по сравнению с ней. Скажи откровенно, они действительно так хороши? Да и как все это поможет ей выйти замуж?
«Когда она рисует, у нее всегда такой встревоженный, несчастный, почти свирепый вид… – жаловалась Корнелия. – Эта часть ее существования напоминает наказание, к которому приговорен осужденный в цепях, а мне в моем уже не юном возрасте хотелось бы иметь больше мира в душе».
