Книга Частная жизнь импрессионистов, страница 46. Автор книги Сью Роу

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Частная жизнь импрессионистов»

Cтраница 46

Весной 1874 года Моне вернулся из Гавра и привез картину, написанную им из окна отеля на рассвете: ярко-оранжевый диск в небе, оживленном оранжевыми отблесками, которые распространяются во всех направлениях короткими диагоналями и отражаются в воде. Простая картина приковывала внимание. Моне решил включить ее в экспозицию.

Пока он отсутствовал, его друзья продолжали организационную и агитационную деятельность, и теперь предполагалось уже 30 участников выставки. Комитет состоял из Моне, Дега, Писсарро, Ренуара, Сислея и Берты Моризо. Нерешенным оставался один вопрос: включать или не включать в их состав Сезанна? Из шести членов комитета за него выступал только Писсарро. Берта была знакома с Сезанном и считала его невоспитанным деревенщиной. Дега с ней соглашался. Посоветовались с Мане, несмотря на то что сам он участвовать не собирался.

– Что?! Чтобы мое имя связывали с этим шутом? Никогда!

Дело усугублялось тем, что работа, которую Сезанн хотел представить на выставке наряду с двумя овернскими пейзажами, называлась «Современная Олимпия» и представляла собой странный пастиш «Олимпии» Мане. Возможно, автор намеревался создать остроумную интерпретацию, но получилось, как ни крути, поверхностно и эксцентрично.

Пока все размышляли над вопросом о его участии, Сезанн перевез Гортензию с Полем обратно в Париж, в квартиру на улице Вожирар, и пребывал в полной готовности. Неожиданно для самого себя проблему решил Дега, который добивался, чтобы в список участников включили модных художников Будена, Бракемона и Мейсонье – ради придания выставке большей респектабельности. Писсарро не возражал, но заметил: раз до участия допускают чужаков, то ничем нельзя оправдать исключение одного из своих. Скрепя сердце все согласились, Сезанн стал членом группы, и работа продолжилась.

Дела шли полным ходом, когда Писсарро постигла страшная, внезапно обрушившаяся трагедия. В марте его девятилетняя дочь Жанна (которую все называли Кошечкой), прелестная хрупкая девочка с длинными тонкими руками и ногами и огромными круглыми глазами, подхватила респираторную инфекцию. Призвали доктора Гаше, но Кошечка не поправлялась и 9 мая умерла. Жюли на шестом месяце беременности испытала глубокое потрясение. Она была раздавлена горем и боялась, что это скажется на младенце, которому предстояло родиться. Кошечка оказалась вторым ребенком, которого потеряли Писсарро, и они тяжело переживали трагедию. Однако, несмотря на душераздирающую утрату, Камиль продолжал метаться между Понтуазом и Парижем, помогая организовывать выставку.

К апрелю фешенебельная галерея Надара со стеклянным фасадом была готова демонстрировать работы пока неизвестного общества радикальных художников. Участники согласились развесить картины по жребию. Те были размещены в два ряда (в отличие от Салона, где ими заполняли все пространство стен в четыре ряда) – более крупные вверху, более мелкие внизу – на кроваво-красных стенах Надаровой галереи, туго обтянутых мешочной тканью. Изящная картина Берты, написанная в честь Эдмы и ее новорожденного ребенка, «Колыбель», заняла место рядом с «Современной Олимпией» Сезанна – вероятно, устроители рассчитывали, что целомудренный архетип образа «мать и дитя» отвлечет взоры зрителей от причудливого примитивизма бордельной сцены Сезанна. Были представлены также «Балетный класс», «Прачки» и «После купания» Дега; «Бульвар Капуцинок» Моне; «Ложа» Ренуара; «Заморозки» и «Каштаны в Осни» Писсарро. Брат Ренуара Эдмон, издававший каталог выставки, попросил Огюста снабдить его списком названий. Вероятно, не слишком задумываясь, свою картину восхода солнца в Гавре Моне предложил назвать «Impression: soleil levant» – «Восход солнца. Впечатление».

Выставка открылась незадолго до начала работы Салона, 15 апреля, и продолжалась до 15 мая. Она работала днем и вечером, чтобы принять максимальное количество посетителей и продать как можно больше билетов. Толпа валила по улице, люди теснились и толкались, чтобы увидеть представление.

В первый день пришло 200 человек, по сотне зрителей посещало выставку в каждый последующий. (К моменту закрытия счет посетителей составил 3500 человек.) Люди входили, вскрикивали от ужаса и предупреждали своих друзей, те прибывали и тоже ужасались.

Разразился скандал. Недавно разбогатевшие представители среднего класса – владельцы универсальных магазинов и торговцы, переехавшие в османовские удобные новые квартиры, желали, чтобы искусство восполняло недостаток их образования, а не терзало ощущением собственной неполноценности. Они ожидали, что выставка вызовет возвышенные чувства, а не будет взрывать воображение образами, постичь которые они не в состоянии. Художники барбизонской школы пейзажной живописи, покончившие с условностями и создавшие реалистический пейзаж с обыденными мотивами, были для них приемлемы, потому что их полотна буржуа могли повесить у себя в гостиных. Но что касается независимых, то даже их пейзажи казались незавершенными и непонятными, а иным картинам, с их точки зрения, было место на стенах дома терпимости.

Реакция публики почти в точности повторяла то, что произошло в 1863 году на выставке «Салона отверженных». Какого черта платить немалые деньги, чтобы увидеть прачек, балетных «мышек» или вспаханное поле? «Вы посмотрите на эти уродливые морды! Где только он откопал своих натурщиц?» Некоторые даже требовали вернуть деньги. Особенно издевались над «Ложей» Ренуара (изображающей крупным планом зрительницу и зрителя в интерьере оперной ложи). Но если над Ренуаром смеялись, то Дега и Сезанн с их полотнами, отмеченными странной угловатостью форм и необычностью перспектив, казались публике нелепыми и вызывали настоящую ярость.

Имена участников были публике неизвестны, за исключением разве что Будена и Бракемона, и она воспринимала их как самозванцев. И фамилии у них смешные – Сезанн, Моризо, и картины выходили за все мыслимые рамки. Да, мадемуазель Моризо нарисовала разумный, общечеловеческий сюжет – мать, дитя в колыбели… но остальные совершенно очевидно желали одурачить публику. Женщины в платьях с турнюрами, в шелковых туфлях и замысловатых шляпах смехотворны, господа своими формами напоминают кляксы, криво опираются на трости, и лица у них багровые.

Потоки оскорблений изливались без умолку.

А пока публика насмехалась над Моне, Дега, Ренуаром, Писсарро, Сезанном и даже Бертой Моризо, Мейсонье (специализирующийся на изображении батальных сюжетов) тихо продал своих «Кирасир перед атакой» за 300 тысяч франков. Мане саркастически заметил по этому поводу: картина, безусловно, крепкая – «всё из стали, кроме кирасир».

Хотя консервативная пресса игнорировала выставку, левые газеты освещали ее. «Пари-журналь» хвалил новую «школу», особенно Моне, однако критиковал включение в группу таких традиционных художников, как Буден и Бракемон. Критики, которые могли бы оказать поддержку – Дюранти, Аструк, Сильвестр, – молчали, вероятно, из лояльности к Мане. Золя посетил выставку, но не комментировал ее. Появился один квазиблагосклонный отзыв – в «Ле Сьекль». Обозреватель Кастаньяри напоминал читателям о недавно состоявшейся выставке в галерее Дюран-Рюэля на улице Пелетье и отмечал, что нынешняя экспозиция – еще одна возможность увидеть произведения художников, которые сплотились, «будучи отвергнуты официальными лицами и прочими академиками». Конечно, их было бы трудно увидеть и оценить, но Дюран-Рюэль поддержал их, и некоторые особенности их живописи (включая вероятное влияние японского искусства) теперь хорошо известны. Творчество этих художников «не скучно и не банально. Оно живое, яркое и утонченное – одним словом, обаятельное». Но Кастаньяри делал одну оговорку: останется ли подобное искусство в истории? Живописцы новой школы, безусловно, старались создать новую художественную систему. Возможно, теперь, когда им это удалось, каждый из них найдет свой путь и будет двигаться дальше (кроме Сезанна, этот, судя по всему, безнадежен).

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация