Тем не менее, побывав на бульваре Капуцинок, он счел своим долгом рассказать ей неприятную историю своего посещения выставки:
– Когда я вошел, дорогая мадам, и увидел картины вашей дочери в столь вредоносном окружении, сердце у меня упало, и я сказал себе: «Нельзя связать свое имя с сумасшедшими, не подвергнув себя риску; Мане был прав, пытаясь отговорить ее». У этих людей, по его мнению, «не все в порядке с головой». Но самым ужасным было видеть изысканную картину Берты рядом с работой Сезанна: эти два полотна почти касались друг друга!
Сотрудничество Берты с группой безумцев представлялось Гишару отречением от многих лет упорного труда. Он намекал, что все эти мазилы не только больны, но и грешны.
– Мое предписание как художника, врача и друга: она должна дважды в неделю ходить в Лувр, три часа простаивать перед Корреджо и просить у него прощения.
Вместо этого Берта ездила к Мане, который рисовал ее в траурной шляпе. Она подпирает голову ладонью, рукав упал с предплечья, обнажив запястье. Ее глаза переполняет печаль, даже боль, она выглядит изможденной. Именно во время этих сеансов Мане серьезно заговорил с ней об Эжене, убеждая сделать эмоционально трудный шаг и выйти замуж за его брата.
Поспешно вернулись к плану морской прогулки, в которой должны были участвовать Берта и Эжен (но не Эдуард). Мадам Моризо все еще относилась к Эжену настороженно. Хотя он унаследовал достаточное состояние, чтобы обеспечить себе регулярный доход, она считала моральным ущербом его нежелание делать карьеру. С другой стороны, он относился к Берте с огромным уважением, и Корнелия ценила его восхищение творчеством дочери. Он и сам был изрядным художником-любителем.
Нельзя отрицать, что он, человек нервный и порой немного неуклюжий, в то же время отличался сдержанностью и застенчивостью, мог быть надежной опорой, умел ободрить и обладал даром ладить с властными натурами. При богатом воображении и романтическом складе характера он любил сильных женщин. (В 1889 году Эжем написал роман «Жертвы» – об отважной женщине с глазами, «полыхающими жидким пламенем».)
Обе матери, Берта, Эжен, Эдма и юные отпрыски Понтийонов сели на поезд, следующий до Фекама, что на нормандском побережье, чуть севернее Гавра. Фекам был популярным местом морских купаний, но поменьше и поскромнее Трувиля или Бордо, Мане часто наезжали туда. Здесь, вдали от обычного светского окружения, матери могли совершать прогулки вдвоем или сидеть с надлежаще прямыми спинами на берегу в пышных нарядах, под элегантными зонтиками, пока не такая уж молодая пара (Берте к тому времени исполнилось 32 года) рисовала лодки в гавани.
Выбор места был знаменателен. То, что bord de mer – морской берег особо располагает к сватовству, было широко (хоть и тайно) известно. На протяжении XIX века французы постепенно переняли британский обычай отдыхать на море, особенно в Бретани и Нормандии, где дефилирование по променаду являлось модным светским ритуалом и где целые семьи при полном параде, под стайкой зонтов устраивались на усыпанном галькой пляже. То была предназначенная для среднего класса морская версия отдыха, которым рабочий класс наслаждался на речных берегах.
В отличие от речных мест отдыха, где хмельные гуляки беспечно бултыхались в воде, морские купания проходили гораздо сдержаннее, поскольку считалось, что это небезопасно. Однако в фешенебельных буржуазных кругах придерживались мнения, что морской воздух и вода обладают целебными свойствами, поэтому дамы и господа тоже позволяли себе на несколько секунд окунуться. Некоторых, воспринимающих морские купания как лечебные ванны, заносили в воду специально нанятые для этого медицинские работники. Другие пользовались своего рода рикшами – они садились в деревянные кабинки, которые вносили в воду, просачивающуюся внутрь сквозь щели между досками. (О том, чтобы, забежав в море, позволить волне накрыть тебя с головой, никто даже помыслить не мог еще лет десять.)
Когда купальщик или купальщица оказывались в воде, им рекомендовали поплавать, если они умеют, если же нет – «просто потанцевать или попрыгать на манер тюленя или лягушки». Молодые дамы купались в коротких туниках (полностью открывающих щиколотки и икры ног), обшитых оборками панталонах, украшенных лентами шляпах и сандалиях на веревочной подошве. Когда дамы гуляли вдоль кромки воды, им дозволялось при набегающей волне подбирать подол обычно полосатого хлопчатобумажного платья, обнажая лодыжки и демонстрируя край длинных кружевных панталон. Учитывая редкую возможность урывками узреть на миг части женской плоти, на побережье устремлялись под предлогом поправки здоровья (а на самом деле просто ради отдыха или возможности завести знакомства) сонмы парижан. Приносящие их сюда поезда прозвали «брачными поездами».
И Берта, и Эдма щеголяли в купальных костюмах по последней моде, и мадам Мане откровенно призналась Эжену, что «успех мадам Понтийон [Эдмы] заключен в ее (то есть Эдмы) костюме». Однажды, когда они с Бертой рисовали в гавани, Эжен открыл ей свои намерения. К концу сеанса Берта согласилась выйти за него замуж. Как только его предложение было принято, Эжен, согласно правилам приличия, должен был вернуться в Париж, так как Берте не подобало продолжать отдых в обществе суженого. Эжен получил возможность дать волю романтической стороне своей натуры, которую сдерживало понимание того факта, что он женится на профессиональной художнице. Его письма к ней являли собой образец такта, скромности и игривости: «…я снимаю шляпу перед красавицей художницей, как называет вас подруга моей матери…»
Он скучал по Фекаму, по милым его сердцу прогулкам вдоль моря, во время которых непременно встречал Берту. Теперь он бродил по Парижу и думал о ней, но нигде перед ним «не мелькала маленькая туфелька с изящным мысочком, который я так хорошо знаю». Когда же он увидит ее снова? «Я теперь так избалован, что не могу довольствоваться малым».
Осенью все, кроме Писсарро, вернулись в Париж, включая Сезанна, который воссоединился с Гортензией и Полем на улице Вожирар, сумев все же обеспечить себе неплохое пособие, чтобы содержать их, несмотря на то что тайна их существования так и не открылась. Похоже, он вошел в новую фазу творческого поиска, не стремясь, как заверил мать, к тому, чтобы потрафить идиотам с их бесконечными требованиями «совершенства», а исключительно ради продолжения самообразования.
Мане и Дега снова постоянно видели в «Нувель Атэн». Берта и Эжен начали приготовления к свадьбе: гражданская церемония должна была состояться в ратуше 22 декабря, а вслед за ней – венчание в церкви Нотр-Дам де Грас в Пасси. Поскольку Моризо еще соблюдали траур, церемония предполагалась скромной, Берте надлежало быть в повседневной одежде.
Дега преподнес им свадебный подарок в виде портрета Эжена, в глубоком раздумье сидящего на берегу моря. Мане рисовал портрет Берты в три четверти, портрет получился довольно формальным: у Берты аккуратно приглажены волосы, что совсем ей несвойственно, и поднята левая рука, чтобы было видно обручальное кольцо на среднем пальце. Предполагалось, что это будет последний ее портрет работы Мане, хотя замужество не положило конец ее визитам. Уже через полтора месяца после свадьбы она снова начала бывать в его студии.
