Дега наблюдал за сестрами с любопытством и симпатией и рисовал их за привычными занятиями: Лидия сидит на скамье, читая путеводитель, между тем как Мэри, опираясь на трость и балансируя, словно хореограф, дающий указания кордебалету, изящно изогнувшись, пристально рассматривает древнеегипетские экспонаты. Ему нравилась и Лидия (у них был общий интерес к литературе), и Мэри. Они начали регулярно встречаться, и Дега представил сестрам кое-кого из своих племянников и племянниц, которые стали позировать Мэри. (На картине «Женщина и ребенок в повозке» она изобразила Лидию и пятилетнюю Одиль Фэвр, маленькую серьезную племянницу Дега, во время прогулки по Булонскому лесу.) Детей Мэри любила рисовать особенно, поскольку находила их «естественными и искренними». «У них не бывает задних мыслей», – говорила она.
Преданная дочь не чаявшего души в своих детях отца и требовательной матери, Мэри, несмотря на исключительно независимый вид и современные манеры, в силу семейных обязательств была несколько отчуждена от романтической сферы. Но ее привязанность к Дега была хоть и целомудренной – во всяком случае, с ее стороны, – однако сдержанно-романтичной. Когда (спустя годы) Луизин Элдер стала настойчиво расспрашивать Дега про Мэри, он ответил: «Я мог бы жениться на ней, но никогда не смог бы спать с ней».
Судя по всему, Дега сделал выбор в пользу пожизненного целибата, несмотря на мысли, которые начали было посещать его в Новом Орлеане. Кроме всего прочего, пребывая в стесненных обстоятельствах, будучи обременен ответственностью за семью, не имея постоянного дохода, зато имея брата-заключенного, он, с точки зрения Кэтрин и Роберта Кассатов, едва ли мог представлять собой достойную пару для их дочери, хотя очень им нравился. Тем не менее его преданность Мэри была очевидна. Она наиболее ярко и своеобразно проявилась, когда у Мэри пропала собака.
Собак, особенно грифонов, Мэри обожала в отличие от Дега, который настолько не любил этих животных, что хозяева вынуждены были запирать своих питомцев, если в гости ожидался Дега. Торговец живописью Амбруаз Воллар как-то пригласил его на обед.
– С удовольствием, – ответил Дега. – Но чтобы никаких цветов на столе… Знаю, что кошку свою вы спрячете, но, пожалуйста, не позволяйте никому приводить с собой собак.
Если навстречу пришедшему в гости Дега выбегала собака, он начинал топать и кричать. Тем не менее Жорж Ривьер, придя однажды к Дега, заметил в углу комнаты маленькую сморщенную мордочку. Это Мэри оставила у Дега свою собачку, пока ходила по делам. И когда эта собачка (или, может быть, то была уже другая) в один прекрасный день пропала, Дега принялся энергично искать ей замену. Он написал человеку, занимающемуся разведением грифонов и явно знающему об отношении Дега к собакам:
Не могли бы Вы у себя дома, на своих псарнях или у своих друзей и знакомых найти мне маленького грифона, чистокровного или нет – не важно (кобелька, не сучку), и прислать его мне сюда в Париж с оказией или бандеролью? За любую цену… Думаю, будет хорошим тоном с моей стороны сообщить, что собака нужна мадемуазель Мэри Кассат, которая обратилась ко мне, видимо, потому, что я известен как держатель высокопородных собак, которых люблю так же, как своих старых друзей, и т. д., и т. д.
Она хочет молодого пса, очень молодого, чтобы он полюбил ее.
Вскоре Дега понял, что Мэри Кассат определенно может стать приобретением для группы. Весной 1877 года, впервые после приезда Мэри в Париж, ее картина была отклонена Салоном. Мэри пришла в восторг от возможности познакомиться с другими художниками – художниками с новыми идеями. Все они полюбили ее, особенно Кайботт и Ренуар, которого забавлял ее акцент. Однажды Ренуар повстречал Мэри, с осиной талией, в платье от Уорта, но при этом «несущую мольберт совершенно по-мужски».
– Я обожаю коричневые тона ваших теней, – сделала ему комплимент Мэри. – Расскажите, как вы это делаете.
– Так же, как вы произносите свои «р», – ответил Ренуар.
Ей с первого же взгляда понравился Писсарро, и, судя по всему, она понимала Сезанна, который, с этим она была согласна, поначалу производил пугающее впечатление. Но за этой видимостью она сумела угадать его чувствительность, даже детскость.
– Когда я увидела его впервые, – рассказывала она, – он показался мне похожим на головореза: огромные глаза с красными белками, которые он выкатывал самым устрашающим образом, какая-то свирепая остроконечная борода… и возбужденная манера речи, от которой звенела посуда.
Но вскоре ей открылась его «нежнейшая, как у ребенка, натура… И я постепенно поняла, что в данном случае нельзя судить по внешности. Сезанн – один из самых терпимых художников, каких я когда-либо встречала. Каждое свое суждение он предваряет деликатной оговоркой “на мой взгляд”… и не отказывает никому в праве быть… верным природе, исходя из собственных убеждений. Он не считает, что все должны быть похожи друг на друга в своем творчестве».
Когда Дега предложил ей участвовать в выставке вместе с ними, она с радостью согласилась:
– Теперь я смогу работать совершенно свободно, без оглядки на мнение жюри.
К концу 1877 года Эрнест Ошеде предпринял отчаянные попытки ограничить урон, нанесенный его состоянию. В октябре он связался с Моне и попросил его выкупить одну-две свои картины, которые чудом удалось спасти от кредиторов. Но Моне к тому времени сам стремительно сползал в финансовую бездну. В конце концов он решил, что единственно верное для него решение – покинуть Аржантей и вернуться в Париж, где он сможет собраться с мыслями и постараться помочь Камилле.
Он снова пошел по кругу, пытаясь занять денег у друзей: Кайботт, Шоке, де Беллио и Золя – все получили от него письма с отчаянными мольбами о помощи. (Между тем ремесленники и прачки всего Аржантея выбивались из сил, стараясь накормить свои семьи, в ожидании момента, когда мсье Моне заплатит им долги.) Он спешил уехать до 15 января 1878 года, чтобы по возможности избежать ареста мебели и картин. Семейство Моне с больной, страдающей Камиллой, которой предстояло рожать через два месяца, начало готовиться покинуть свой обожаемый Аржантей навсегда.
Глава 13
Современная жизнь
«…перенести атмосферу художественной студии на бульвар».
Новый год никому не принес решения проблем. Тем не менее постепенно появлялись признаки того, что критика начинала понимать, в чем состояла цель импрессионистов – показывать сценки современного мира в реальном времени, демонстрировать непосредственный взгляд на подлинную жизнь. Однако борьба продолжалась, поскольку, к сожалению, лишь воплощение этой идеи в единственно приемлемой для буржуазной публики форме – форме портретной живописи – приносило выгодные заказы, а без них выжить было трудно. Поэтому некоторые члены группы стали склоняться к мысли, что у них нет иного выхода, кроме как пойти своей, отдельной дорогой.
В некотором смысле раскол в группе начался еще в конце 1870-х годов. Но, будучи друзьями, несмотря на различие мнений, они пока оставались вместе. Дега, Кайботт и Писсарро по-прежнему не сомневались, что совместные независимые выставки – единственный путь, ведущий вперед. Все трое выступали за организацию очередной экспозиции, Мэри Кассат горячо их поддерживала. Воодушевленная их идеями, из солидарности с новыми друзьями она отказывалась выставляться в Америке.
