Если бы иерархия не проникла так глубоко в сердце человека, мешая смело преследовать свободные, то есть быть может, неугодные Богу мысли, то надо было бы свободу мыслей считать таким же пустым словом, как, например, свободу «пищеварения».
По убеждению людей, принадлежащих к какому-нибудь цеху, мысль мне дана; по мнению же людей свободомыслящих, я игцу мысли. Для первых истина уже найдена и существует, и мне нужно только принять ее, как милость подателя; для вторых же истину следует искать, и она – моя лежащая в будущем цель, к которой я должен стремиться.
В обоих случаях истина (истинная мысль) находится вне меня, и я стараюсь ею овладеть благодаря дару (милости) или приобретению (собственным заслугам). Итак: 1) истина – привилегия; 2) нет, путь к ней открыт для всех, и ни Библия, ни Святой отец, ни церковь или кто бы там ни был не обладают ею; но обладания ею можно достигнуть спекулятивным путем.
Оба эти типа людей не обладают истиной как собственностью: они имеют ее или в виде лена (ибо «святой отец», например, не-единственный: единственный – это такой-то Сикст, Климент и т. д., но как Сикст, Климент и т. д. он не обладает истиной, а обладает ею только как «святой отец», то есть как дух), или в виде идеала. Как лен она существует для весьма немногих (привилегированных), как идеал – для всех (патентованных).
Свобода мысли имеет, следовательно, тот смысл, что, хотя мы все и блуждаем во тьме и по пути заблуждений, но всякий может приблизиться на этом пути к истине, и посему он на Истинном пути («все дороги ведут в Рим, на край света» и т. д.). Свобода мысли означает, таким образом, то, что истинная мысль мне не свойственна, ибо как можно было бы в таком случае отделять меня от нее?
Мышление сделалось совершенно свободным, и оно предъявило целую массу истин, которым я должен подчиняться. Оно стремится завершиться системой и дойти до абсолютной «конституции». В государстве, например, оно до тех пор ищет идею, пока оно не создало «разумное государство», с которым я должен тогда примириться; в человеке (антропологии) – пока оно не «нашло человека».
Мыслящий отличается от верующего только тем, что он верит гораздо более, чем верующий, который, в свою очередь, в своей вере (заповедях веры) мыслит гораздо менее мыслящего. Мыслящий имеет тысячи догматов веры, в то время как верующему достаточно нескольких; но первый вносит в свои догматы связность, и эта связность служит ему мерилом их оценки. Если какой-нибудь догмат ему не подходит, он его выбрасывает.
Изречения мыслящих параллельны изречениям верующих. Вместо: «То, что исходит от Бога, неистребимо», говорится: «То, что исходит от истины, верно», вместо: «Воздайте Богу почет» – «Воздайте истине почет». Но мне все равно, побеждает ли Бог или истина: прежде всего я хочу победить.
Но разве мыслима «неограниченная свобода» внутри государства или общества? Государство может, конечно, защищать людей друг от друга, но оно не может подвергнуть себя опасности неограниченной свободы, так называемой безудержности. «Свободой обучения» государство заявляет только то, что ему все равно, кто обучает, – если он обучает так, как хочет государство, или, выражаясь яснее, государственная власть. Этому «как хочет государство» подчинены конкуренты. Если духовенство, например, не хочет подчиниться, то оно должно исключить себя из конкуренции (как во Франции). Границу, которая проводится в государстве для всякой конкуренции, называют «надзором и высшим наблюдением государства». Ставя свободу обучения в определенные рамки, государство ставит одновременно определенный предел и свободе мысли, ибо люди обычно не мыслят дальше своих учителей.
Послушайте министра Гизо
{89}: «Большая трудность нашего времени – это направление духа и господство над ним. Когда-то эту миссию исполняла церковь, теперь она не может одна справиться с этим. Теперь это очень важное дело может взять на себя университет – и он его выполнит… Наша обязанность, как членов правительства, поддерживать его в этом. Хартия требует свободы мысли и совести»
[74]. Итак, для свободы мысли и совести министр требует управления и господства над духом.
Католицизм призывал кандидатов на форум церковности, протестантство – на форум библейского христианства. Едва ли было бы лучше, если бы их призывали на форум разума, как хочет, например, Руге
{90}.
[75] Церковь ли, Библия или разум (на который, впрочем, ссылались уже Лютер и Гус) являются священным авторитетом, это не составляет, по существу, никакой разницы.
«Вопрос нашего времени» не разрешится даже и тогда, когда его поставят следующим образом: обретается ли право во всеобщности или только в единичности? Имеет ли право общее (государство, закон, обычай, нравственность и т. д.) или единичное? Вопрос разрешится только тогда, когда вообще больше не будут испрашивать «права» и не будут более вести борьбу с «привилегиями». «Разумная» свобода обучения, которая признает лишь «совесть разума», не приведет нас к цели; напротив, нам нужна эгоистическая свобода обучения, которая пригодна была бы для всякой индивидуальности, в которой я мог бы понять и проявить себя самого. Что я себя самого «понимаю» – вот действительный «разум», даже если бы я и был неразумен; понимая себя и становясь понятным для других, я могу насладиться и пользоваться собой, и другие – мной.
Что выиграли бы мы, если бы в свое время правоверное, лояльное, нравственное и т. д. я стало бы свободным, разумным Я? Было ли бы это моей свободой?
Если я свободен, как «разумное я», то, значит, во мне свободно разумное, или разум, и эта свобода разума, или свобода мысли, издавна была идеалом христианского мира. Мышление, а, как уже сказано, вера – то же мышление, как и мышление – та же вера, желали одарить свободой; мыслящие, то есть как верующие, так и разумные, должны стать свободными, для других же людей свобода была невозможна. Но свобода мыслящих – «свобода детей Божьих» и в то же время самая бессердечная иерархия или господства мысли, ибо я покоряюсь мысли. Если мысли свободны, то я их раб, я не имею власти над ними и подчиняюсь им. Я же хочу пользоваться мыслями, хочу быть полон мыслей, но в то же время хочу быть без мыслей и вместо свободы мысли хочу стать свободным от мыслей.
Если нужно общаться с кем-нибудь, то, конечно, я могу пользоваться лишь человеческими средствами, которые находятся в моем распоряжении, ибо я – человек. И действительно, только как человек – имею мысли; как я – я вне мыслей. Кто не может освободиться от мыслей, тот только человек, раб языка, этого продукта людей, этого клада человеческих мыслей.
