О других нельзя сказать, что они учатся узнавать мои ощущения только из моего поведения – ведь нельзя говорить, что я знаю о них. У меня они просто есть.
Правда такова: имеет смысл говорить о других, что они сомневаются, больно ли мне; но обо мне это говорить бессмысленно.
247. «Тебе одному ведомо, было ли у тебя такое намерение». Можно сказать так кому-то, объясняя значение слова «намерение». Ведь это означает: именно так мы употребляем это слово.
(И здесь «знать» означает, что выражение неуверенности лишено смысла.)
248. Суждение «Ощущения приватны» сопоставимо с «В пасьянс играю сам с собой».
249. Мы, возможно, слишком спешим с нашим заключением, что улыбка грудного младенца не есть притворство? – И на каком опыте основано наше заключение? (Ложь – языковая игра, которую нужно изучать, как любую другую.)
250. Почему собака не может симулировать боль? Потому что она чрезмерно честна? Можно ли научить собаку симулировать боль? Возможно, она способна научиться выть в конкретных обстоятельствах, словно ей больно, даже когда у нее ничего не болит. Но окружение, необходимое для того, чтобы счесть это поведение подлинным притворством, отсутствует.
251. Что означает, когда мы говорим: «Не могу вообразить противоположность этого» или: «На что это было бы похоже, будь все иначе?» – Например, когда кто-то говорит, что мои образы индивидуальны или что лишь я сам могу знать, испытываю ли я боль, и тому подобное. Конечно, здесь фраза «Не могу вообразить противоположность этого» не означает: сила моего воображения не соответствует задаче. Эти слова суть защита против чего- то, чья форма придает ему вид эмпирического суждения, но по сути оно является сугубо грамматическим.
Однако почему же мы говорим: «Я не могу вообразить противоположность этого»? Почему не: «Я не могу вообразить сам предмет»?
Пример: «Каждый прут имеет длину». Это означает что- то вроде: мы называем нечто (или это) «длиной прута» – но ничто не назовем «длиной сферы». Могу ли я вообразить «всякий прут, имеющий длину»? Нет, я просто воображаю прут. Эта картина, в сочетании с данным суждением, играет роль, совершенно отличную от той, которая связана с суждением «Этот стол имеет одинаковую длину вон с тем». Ибо здесь я понимаю, что означает иметь картину противоположного (и ей не обязательно быть психической картиной).
Но картина, связанная с грамматическим суждением, способна показать лишь, скажем, то, что называется «длиной прута». И какова тут будет противоположная картина? ((Замечание об отрицании априорного суждения.))
252. «Это тело имеет протяженность». На это мы могли бы ответить: «Нонсенс!» – но склонны отвечать: «Конечно». – Почему?
253. «У другого не может быть моей боли». – Каковы мои боли? Что считать здесь критерием тождества? Подумай, что позволяет применительно к физическим объектам говорить о «двух одинаковых», например, сказать: «Этот стул не тот, который ты видел вчера, но он точно такой же». Насколько имеет смысл утверждать, что моя боль – такая же, как у него, настолько для нас обоих возможно страдать от одинаковой боли. (И также возможно вообразить, чтобы двое ощущали боль в одном и том же – не только соседнем – месте. Так могло бы быть с сиамскими близнецами, например.)
Я видел, как человек, обсуждавший этот вопрос, ударил себя в грудь и сказал: «Конечно, другой не в состоянии испытать ЭТУ боль!» – Ответ таков: нельзя определить критерий тождества выразительным выделением слова «эту». Скорее, выделение наделяет данный случай критерием тождества, но о нем еще необходимо нам напомнить.
254. Замена «тождественного» «одинаковым» (например) является еще одной типичной уловкой философии. Как будто мы говорим об оттенках значения, и все, что требуется, это отыскать слова, передающие правильные нюансы. Но ведь в философии это необходимо, только когда от нас ждут психологически точного описания нашей склонности употреблять выражения конкретного типа. И эта «склонность» в данном случае будет, конечно, не философией, а лишь сырьем для нее. Так, к примеру, рассуждения об объективности и реальности математических фактов, к каким склонны математики, есть не философия математики, но нечто, подлежащее рассмотрению в философии.
255. Философское рассмотрение вопроса похоже на лечение болезни.
256. Теперь, что по поводу языка, который описывает мой внутренний опыт и который понимаю только я сам я? Как я использую слова, чтобы обозначить свои ощущения? – Обычным образом? Тогда связаны ли эти слова, обозначающие мои ощущения, с моими естественными выражениями ощущений? В этом случае мой язык не является «индивидуальным». Кто-то еще может понять его не хуже меня. – Но допустим, что у меня нет никаких естественных выражений ощущения, лишь само ощущение. И я просто соотношу имена с ощущениями и использую эти имена в описаниях.
257. «Как бы все выглядело, не выказывай люди внешних признаков боли (не стони, не гримасничай и т. д.)? Тогда было бы невозможно научить ребенка употреблять слова «зубная боль». – Что ж, давай предположим, что ребенок – гений и самостоятельно придумывает имя для ощущения! – Но тогда, конечно, его не поймут, употреби он это слово. – То есть он понимает имя, не имея возможности объяснить его значение? – Но что означает говорить, что он «поименовал свою боль»? – Как происходит именование боли? И что бы он ни сделал, в чем состояла его цель? – Когда говорят: «Он поименовал свое ощущение», то забывают, что язык предполагает немалую подготовку, чтобы простой акт именования обрел смысл. И когда мы говорим, что кто-то поименовал боль, предполагается существование грамматики слова «боль»; она показывает позицию, в которой помешается новое слово.
258. Вообразим следующий случай. Я хочу зафиксировать в дневнике некое повторяющееся ощущение. С этой целью я соотношу его со знаком «О» и записываю этот знак в календарь на каждый день, когда возникает ощущение. – Прежде всего я отмечу, что определение такого знака не может быть сформулировано. – Тем не менее я могу дать себе своего рода наглядное определение. – Как именно? Могу ли я указать на ощущение? Не в обычном смысле. Но я произношу или записываю знак и одновременно сосредоточиваю свое внимание на ощущении – и таким образом на самом деле как бы указываю на него внутренне. – Но чему служит эта церемония? ведь иначе тут и не скажешь! Определение, конечно, служит стремлению установить значение знака. – Что ж, это происходит сугубо по причине сосредоточивания внимания; ибо таким способом я внушаю себе связь между знаком и ощущением. – Но «Я внушаю себе» означает только: этот процесс обеспечивает то, что в будущем я правильно вспоминаю эту связь. Однако в данном случае у меня нет критерия правильности. Можно было бы сказать: если происходящее кажется мне правильным, оно правильно. И это означало бы, что здесь мы не можем говорить о «правильности».
259. Являются ли правила индивидуального языка ощущений впечатлениями правил? – Весы, на которых взвешивают впечатления, не есть впечатление весов.
260. «Что ж, я верю, что это снова ощущение О». – Возможно, ты веришь, что веришь!
