Тогда человек, который делает пометки в календаре, вообще ничего не отмечает? – Не считай само собой разумеющимся, что человек отмечает что-либо, когда делает пометку – скажем, в календаре. Ведь пометка обладает функцией, а у нашего О ее пока нет.
(Можно говорить с собой. – Если человек говорит, когда рядом никого нет, означает ли это, что он говорит с собой?)
261. По какой причине мы называем «О» знаком ощущения? Ведь «ощущение» есть слово нашего повседневного языка, а не того, который понятен мне одному. Значит, употребление этого слова нуждается в обосновании, понятном для всех. – И тут не поможет, если мы скажем, что это не обязательно должно быть ощущение; что, записывая «О», человек что-то испытывает – и это все, что можно сказать. Слова «что-то» и «испытывать» также принадлежат повседневному языку. – Итак, занимаясь философией, оказываешься в положении, когда хочется издать некий нечленораздельный звук. – Но такой звук будет выражением, только когда он издается в конкретной языковой игре, которую следует описать.
262. Можно сказать: если ты задал себе индивидуальное определение слова, тогда тебе следует внутренне употребить это слово таким-то и таким-то образом. И как ты это осуществишь? Нужно допустить, что ты придумаешь практику употребления слова; или же найдешь ее уже заданной?
263. «Но я могу (внутренне) называть ЭТО “болью” в будущем». – «Но уверен ли ты, что так поступишь? Уверен ли ты, что для этой цели достаточно сосредоточить внимание на твоем чувстве?» – Странный вопрос.
264. «Узнав, что обозначает слово, ты его понимаешь, ты знаешь всю полноту его употребления».
265. Представим таблицу (наподобие словаря), который существует только в нашем воображении. Словарь можно использовать, чтобы обосновать перевод слова X словом Y. Но назовем ли мы ее обоснованием, если с такой таблицей сверяемся лишь в воображении? – «Наверное, да; это будет субъективное обоснование». – Но обоснование подразумевает обращение к независимому. – «Конечно, я могу опереться на воспоминания. Например, не знаю, правильно ли помню время отхода поезда, и чтобы уточнить это, я вспоминаю, как выглядела страница расписания. Разве здесь не то же самое?» – Нет; поскольку этот процесс должен порождать воспоминание, правильное фактически. Если психический образ расписания нельзя проверить на правильность, как может он подтвердить правильность первого воспоминания? (Как если бы некто покупал несколько экземпляров утренней газеты, чтобы убедиться, что написанное в ней верно.) Сверяться с таблицей в воображении – все равно что признавать образ результата воображаемого эксперимента результатом эксперимента в реальности.
266. Я могу посмотреть на часы, чтобы узнать, который час; но также я могу посмотреть на циферблат часов, чтобы угадать, который час; или, с той же целью, переводить стрелку часов, пока она не окажется в положении, которое я сочту правильным. Значит, внешний вид часов помогает определять время далеко не единственным способом. (Посмотри на часы в воображении.)
267. Предположим, я хочу обосновать размеры моста, который строится в моем воображении, и для этого провожу воображаемые испытания стройматериала на прочность. Безусловно, это было бы воображаемое обоснование выбора размеров моста. Но вправе ли мы называть это обоснованием воображаемого выбора размеров?
268. Почему моя правая рука не может дать деньги левой? – Моя правая рука может положить деньги в мою левую руку. Моя правая рука может написать дарственную, а левая рука расписку. – Но дальнейшие практические последствия не такие, как обычно с дарственной. Когда левая рука берет деньги из правой и т. д., мы спрашиваем: «И что с того?» И то же самое можно было бы спросить, если некто даст себе индивидуальное определение слова; я имею в виду, если произнесет слово самому себе и одновременно сосредоточится на ощущении.
269. Будем помнить, что имеются определенные критерии поведения человека, связанные с тем фактом, что он не понимает слово, что для него оно ничего не значит, что он ничего не может с ним сделать. И критерии для его «думаю, что понимаю» наделяют слово неким значением, но оно не является правильным. Наконец, есть и критерии для правильного понимания слова. Во втором случае можно говорить о субъективном понимании. И звуки, которые никто больше не понимает, но которые я «как будто понимаю», можно назвать «приватным языком».
270. Теперь представим применение знака «О» в моем дневнике. Я заметил, что всякий раз, когда возникает некое ощущение, манометр показывает повышение моего кровяного давления. Значит, в дальнейшем я могу сказать, что мое кровяное давление повышается, не используя технику. Это полезный результат. И теперь уже кажется не имеющим существенного значения, признал я ощущение правильным или нет. Допустим, я регулярно ошибаюсь с выводом: это нисколько не важно. И само по себе показывает, что гипотеза относительно моей ошибки – просто притворство. (Мы поворачиваем рукоятку, которая по виду будто бы используется для приведения в движение некой части машины; но это простое украшение, никак не соединенное с механизмом.)
И какова здесь причина называть «О» именем ощущения? Возможно, это способ, каким данный знак употребляется в этой языковой игре. – А почему «конкретное ощущение», то есть одинаковое из раза в раз? Что ж, разве мы не предполагаем, что записываем «О» каждый раз?
271. «Вообрази человека, память которого не способна сохранить, что означает слово “боль”, – и потому он постоянно называет этим словом различные понятия, – и тем не менее употребляет это слово в соответствии с обычными симптомами и предпосылками боли». – Кратко: он употребляет это слово, как мы все. Здесь я скажу: колесо, которое крутится, хотя ничто иное вместе с ним не движется, не является частью механизма.
272. Существенно в индивидуальном опыте на самом деле не то, что каждый человек обладает собственным переживанием, а то, что никто не знает, располагают ли другие тем же опытом или чем-то подобным. Следовательно, возможно предположить – пусть и не доказать, – что одна часть человечества имеет такое ощущение красного, а другая часть – другое.
273. Что я могу сказать о слове «красное»? – Что оно означает нечто, «открытое всем», и что у каждого должно быть иное слово, помимо этого, обозначающее его собственное ощущение красного? Или так: слово «красное» означает нечто, известное всем; вдобавок для каждого человека оно означает нечто, известное ему одному? (Или, возможно, так: оно соотносится с чем-то, известным ему одному.)
274. Конечно, утверждение, что слово «красное» соотносится, а не означает нечто индивидуальное, нисколько не помогает осознать его функции; но это более психологически подходящее выражение конкретного опыта философии. Как если бы, произнося слово, я искоса поглядел на индивидуальное ощущение, словно для того, чтобы уверить себя: я отлично знаю, что имею в виду.
275. Посмотри на небесную синеву и скажи себе: «Какое небо синее!» – Когда ты делаешь это спонтанно – без философских намерений, – тебе не приходит в голову, что это цветовое впечатление является сугубо твоим. И ты не колеблясь делишься им с другими. А если и указываешь на что-нибудь, когда произносишь эти слова, то указываешь на небо. Я говорю: ты не чувствуешь указание-внутрь-себя, которое часто сопровождает «именование ощущения», когда задумываешься о «приватном языке». И ты не думаешь, что на цвет следовало бы не указывать рукой, а направлять внимание. (Поразмысли, что это означает «направлять внимание».)
