276. Но разве мы, по крайней мере, не имеем в виду нечто строго определенное, когда смотрим на цвет и именуем наше цветовое впечатление? Как будто мы отделили цветовое впечатление от объекта, словно пленкой. (Это должно пробудить у нас подозрения.)
277. Но как вообще возможна для нас склонность полагать, что один раз мы употребляем слово ради обозначения цвета, известного всем, – а другой ради обозначения «зрительного впечатления», которое я получил сейчас? Как вообще может возникнуть эта склонность? – В этих двух случаях я сосредоточиваю внимание на цвете по-разному. Когда я имею в виду цветовое впечатление, которое (как я хотел бы сказать) принадлежит только мне, я словно погружаюсь в цвет – как бывает, когда я «не могу налюбоваться» на какой-то цвет. Следовательно, этот опыт приобретается легче, когда смотришь на яркий цвет или на поразительное сочетание цветов.
278. «Я знаю, как выглядит для меня зеленый цвет». – Конечно, это имеет смысл! – Разумеется: но о каком употреблении суждения ты думаешь?
279. Представь, что кто-то говорит: «Но я знаю, насколько я высок» и кладет ладонь на макушку, подчеркивая свой рост.
280. Кто-то пишет картину, чтобы показать, как ему видится театральная сцена. И я говорю: «У этой картины двойная функция: она сообщает что-то другим, как сообщают все картины или слова; однако для того, кто сообщает, она будет изображением (или фрагментом изображения) иного вида: картиной его представления, чем не может быть больше ни для кого. Для него индивидуальное впечатление от картины означает то, что он представлял, в том смысле, в каком картина не может обозначать это для других». – И вправе ли я говорить во втором случае об изображении или фрагменте изображения – если эти слова правомерно употреблялись в первом случае?
281. «Но не сводится ли сказанное тобой вот к этому: что нет никакой боли, например, без болевого поведения?» – Это сводится вот к чему: только о живом человеке и о том, кто похож (ведет себя как) на живого человека, можно сказать, что он обладает ощущениями; видит; слеп; слышит; глух; сознает или не сознает.
282. «Но в сказке и горшок может видеть и слышать!» (Конечно; а еще он может говорить.)
«Однако сказка лишь придумывает то, чего нет на самом деле, а не сообщает бессмыслицу». – Не все так просто. Ложно или бессмысленно утверждать, что горшок умеет говорить? Располагаем ли мы очевидной картиной обстоятельств, при которых можем сказать о горшке, что он разговаривает? (Даже абсурдный стих не лишен смысла в том отношении, в каком не имеет смысла лепет младенца.) Мы и вправду говорим о неодушевленных предметах, что им больно: играя в куклы, например. Но это применение понятия боли – вторично. Вообрази случай, когда люди приписывают боль только неодушевленным предметам, жалеют только кукол! (Когда дети играют в поезда, их игра связана со знанием о поездах. Для детей из племени, незнакомого с поездами, однако, тоже возможно научиться этой игре, наблюдая за другими, и играть в нее, не зная, что они подражают чему-то реальному. Можно сказать, что для них игра не имела того же смысла, какой имеет для нас.)
283. Что приводит нас к самой мысли, будто живые существа и предметы способны чувствовать?
Или образование привело меня к этому, привлекая мое внимание к моим чувствам, и теперь я распространяю представление на предметы вовне? Или я признаю, что есть нечто (во мне), что я могу назвать «болью», не вступая в конфликт со способом, каким другие люди употребляют это слово? – Но я не передаю свое представление камням, растениям и т. д.
Разве я не могу вообразить, что мучаюсь от жуткой боли и буквально каменею, пока она длится? Что ж, как я узнаю, если закрою глаза, превратился я в камень или нет?
А если произошло именно это, в каком смысле камню будет больно? В каком смысле боль возможно приписать камню? И почему вообще боли необходим тот, кто ее испытывает?!
Или можно сказать о камне, что у него есть душа и как раз ей и больно? Какое отношение душа, или боль, имеет к камню?
Лишь о том, кто ведет себя подобно человеку, можно говорить, что ему бывает больно.
Ведь это говорят о теле, или, если угодно, о душе, которой обладает некое тело. А как тело может обладать душой?
284. Посмотри на камень и представь, что ему доступны ощущения. – Скажи себе: как вообще могло возникнуть желание приписать ощущения предмету? С тем же успехом можно приписать их числу! – А теперь взгляни на муху, что бьется о стекло, и эти трудности мгновенно исчезнут, а боль словно обретет точку опоры там, где для первого случая, если можно так выразиться, она казалась притянутой.
И сходным образом труп мнится нам недоступным боли. – Наше отношение к тому, что живо и что мертво, не одинаковое. Все наши реакции различаются. – Если кто-то говорит: «Это нельзя просто вывести из факта, что живое существо движется так-то и так-то, а мертвец не движется», я бы поведал ему, что тут у нас случай перехода «от количества к качеству».
285. Подумай, как распознают выражения лиц. Или как описывают эти выражения – вовсе не посредством перечисления размерностей! Подумай также, как можно имитировать лицо человека, не видя собственного лица в зеркале.
286. Но разве не нелепо говорить о теле, что ему больно? – И почему это кажется нам нелепым? В каком смысле верно, что не моя рука чувствует боль, а я сам ощущаю ее в своей руке?
Что за проблема: может ли тело испытывать боль? – Как это определить? Что позволяет утверждать, будто больно не телу? – Что ж, нечто вроде этого: если у кого-то болит рука, то рука не говорит об этом (разве что пишет), и успокаивают не руку, но страдальца, изучая выражение его лица.
287. Откуда берется во мне сострадание к этому человеку? Как определяется объект сострадания? (Можно сказать, что сострадание есть форма убежденности, что кто-то другой страдает от боли.)
288. Я окаменел, и моя боль длится – Допустим, я ошибся, и это уже не боль? – Но я не могу ошибаться здесь; нет и тени сомнения, что мне больно! – Это означает: если кто-то скажет: «Не знаю, боль я испытываю или что- то еще», мы должны подумать, что он не знает значения слова «боль», и объяснить ему это значение. – Как? Возможно, посредством жестов, или уколоть его булавкой и сказать: «Вот, это и есть боль». Такое объяснение, как и любое другое, он может понять верно, неверно или не понять вовсе. И он покажет, как именно, своим употреблением этого слова в данном и прочих случаях.
Если он говорит, например: «О, я знаю, что значит боль; мне неведомо, боль ли я испытываю сейчас», – мы вынуждены просто покачать головой и расценить его слова как странную реакцию, которую не понятно, как воспринимать. (Будто бы мы услышали, что кто-то говорит всерьез: «Я отчетливо помню, что за некоторое время до моего рождения я думал…»)
Это выражение сомнения не имеет места в данной языковой игре; но если мы исключим поведение человека, которое выражает ощущение, окажется, словно у меня появятся законные основания снова усомниться. Желание сказать, что можно принять ощущение не за то, чем оно является, а за что-либо еще, проистекает из следующего: допуская отмену нормальной языковой игры выражением ощущения, я нуждаюсь в критерии тождества для ощущения; и все равно налицо возможность ошибки.
