386. «Но почему ты так мало веришь в себя? Обычно ты всегда довольно хорошо знаешь, что значит «вычислять». То есть если ты говоришь, что вычисляешь в уме, тогда ты именно так и делаешь. Если бы ты не вычислял, ты бы так не сказал. Сходным образом, если ты говоришь, что видишь мысленным взором нечто красное, значит, оно красное. Тебе известно, что «красное» вообще означает. – И далее: ты не всегда полагаешься на соглашение с другими; ведь ты часто сообщал, что видел что-то, чего не видел больше никто». – Но я вполне уверен в себе – я говорю без запинки, что провел вычисление в уме и вообразил этот цвет. Трудность не в том, что я сомневаюсь в своей способности представить нечто красное. Она в следующем: что мы должны быть в состоянии сразу же указать или описать цвет, который вообразили; что перевод образа в реальность не должен составлять ни малейшего труда. Выходит, они настолько схожи, что их легко перепутать? – Но ведь я могу сразу отличить настоящего человека от нарисованного. – Что ж, можно спросить: «Каков правильный образ этого цвета?» или: «Что это такое?»; могу ли я научиться этому?
(Я не могу принять его доказательство, потому что это не доказательство. Оно лишь сообщает мне, что он намеревался сказать.)
387. Глубина вопроса здесь легко ускользает от нас.
388. «Я не вижу ничего лилового вокруг, но могу показать, если ты дашь мне палитру». Как можно знать, что ты способен показать, если… другими словами, что ты узнаешь нечто, когда увидишь?
Как я узнаю из своего образа, каков на самом деле цвет? Как я узнаю, что сумею сделать что-либо? то есть что нахожусь в состоянии сделать это?
389. «Образ должен иметь сходство с предметом большее, нежели любая картина. Ибо, как бы я ни хотел, чтобы картина походила на то, что она призвана представлять, она всегда может оказаться картиной чего-то другого. Но для образа существенно, что это образ данного объекта, и только его». Значит, можно признать образ за сверх-сходство.
390. Возможно ли представить, что камень наделен сознанием? И если кто-либо сумеет это сделать – разве тем самым не подтвердится, что подобное изощренное изображение попросту нам не интересно?
391. Я могу, пожалуй, даже вообразить (хотя это нелегко), что каждый из людей, которых я вижу на улице, страдает от ужасной боли, но искусно это скрывает. И тут важно, чтобы я вообразил ловкое притворство. Чтобы я не просто говорил себе: «Что ж, у него болит душа, но при чем здесь его тело?» или: «В конце концов она не должна проявляться в его теле!» – И если я вообразил это, что мне делать; что сказать себе; как смотреть на людей? Возможно, я взгляну на одного и подумаю: «Тяжело смеяться, когда тебе так больно», и т. п. в том же духе. Я словно бы играю роль, действую так, будто другие страдают от боли. Когда я делаю это, обо мне говорят, например, что я воображаю…
392. «Когда мне представляется, что ему больно, со мной на самом деле происходит лишь…» И тут кто-то говорит: «Полагаю, я могу вообразить это, не думая…» («Полагаю, что могу думать без слов».) Это не ведет никуда. Анализ колеблется между естествознанием и грамматикой.
393. «Когда мне представляется, что кто-то смеется, хотя на самом деле ему больно, я не воображаю болевое поведение, поскольку вижу сугубо обратное. Так что же я воображаю?» – Я уже сказал. И мне вовсе не обязательно представлять собственную боль. – «Но тогда в чем состоит процесс воображения?» – Где (за пределами философии) мы употребляем слова: «Могу вообразить, что ему больно», или «Воображаю, как…», или «Вообрази, что…»? Мы говорим, например, кому-то, кому предстоит играть в пьесе: «Ты должен представить, что этому человеку больно, но он это скрывает», – и не даем ему указаний, не сообщаем, что именно следует сделать. По этой причине предложенный анализ также не пригоден. – Мы теперь наблюдаем за актером, который представляет эту ситуацию.
394. При каких обстоятельствах должны мы спрашивать: «Что на самом деле происходило с тобой, когда ты это воображал?» – И какого ответа мы ожидаем?
395. Налицо недостаток ясности относительно роли способности к воображению в нашем исследовании. Конкретно – относительно степени, в которой она способна наделять суждение смыслом.
396. Для понимания суждения умение воображать что- либо в связи с ним столь же мало существенно, как и умение начертить на его основе некий эскиз.
397. Вместо «способности к воображению» здесь можно говорить о «представимости» особым методом. И такое представление способно на самом деле указать надежный путь к дальнейшему употреблению предложения. С другой стороны, картина может навязать себя нам и оказаться бесполезной.
398. «Но когда я воображаю нечто или даже наблюдаю предметы воочию, я располагаю чем-то, чего нет у моего соседа». – Я тебя понимаю. Ты хочешь оглядеться вокруг и сказать: «Во всяком случае только у меня есть ЭТО». – Чему служат эти слова? Они не служат никакой цели. – Можно ли добавить: «Тут не встает вопрос о “наблюдении” – или о “наличии”, – и нет субъекта, а потому нет и “Я”»? Можно ли не спрашивать: в каком смысле ты располагаешь тем, о чем говоришь и утверждаешь, что только у тебя это есть? Ты этим обладаешь? Но ведь ты даже этого не видишь. Разве ты не должен сказать, что этого нет ни у кого? И ясно также вот что: если исключить логически, что у других есть нечто, нет смысла говорить, что нечто имеется у тебя.
Но о чем именно ты говоришь? Верно, я сказал, что знаю внутри себя, что ты имеешь в виду. Но это означало, что я знаю, как думает человек, помышляя этот объект, чтобы увидеть его, чтобы сделать осмысленными взгляд и указание на него. Я знаю, как смотрят вперед и оглядываются вокруг в данном случае – и прочее. Думаю, мы можем сказать: ты говоришь (если, например, сидишь в комнате) о «зрительной комнате». Эта «зрительная комната» не принадлежит никому. Я могу обладать ею ничуть не больше, чем бродить по ней, смотреть на нее или указывать на нее. Ведь поскольку она ничья, она не может быть и моей. Другими словами, она не принадлежит мне, потому что я хочу употребить применительно к ней ту же самую форму выражения, как и о материальной комнате, в которой сижу. Описание последней не предполагает упоминания владельца, на самом деле ей не нужен владелец. Но тогда и у зрительной комнаты не должно быть владельца. «Ибо – можно было бы сказать – у нее нет владельца, ни вне, ни внутри нее».
Подумай о картине, о воображаемом пейзаже с домом. – Кто-то спрашивает: «Чей это дом?» – Ответ, кстати, мог бы быть таким: «Он принадлежит крестьянину, который сидит на скамье перед ним». Но тогда он не сможет, например, войти в свой дом.
399. Можно было бы также сказать: конечно, владелец зрительной комнаты должен быть сродни ей; но внутри его нет, а «снаружи» не существует.
400. «Зрительная комната» мнится открытием, но тот, кто ее открывает, обнаруживает лишь новый способ речи, новое сравнение; можно даже говорить о новом ощущении.
401. Ты обретаешь новую точку зрения и толкуешь ее как наблюдение за новым объектом. Ты истолковываешь грамматическое движение, совершенное тобой, как квазифизическое явление, которое наблюдаешь. (Подумай, к примеру, о вопросе: «Являются ли данные чувственного опыта материалом, из которого состоит вселенная?») Но имеется возражение на мои слова, что ты совершил «грамматическое» движение. Первое, что ты обнаружил, – новый способ смотреть на мир. Как если бы ты изобрели новый способ рисовать, или же новый стихотворный размер, или новый тип пения.
