598. Когда мы философствуем, нам хочется гипостазировать чувства, когда их нет в наличии. Они служат для объяснения наших мыслей.
«Тут объяснение наших мыслей требует чувства!» Как если бы наше убеждение было лишь следствием этого требования.
599. В философии мы не делаем выводов. «Но это должно быть так!» – не философское суждение. Философия только утверждает то, что признано всеми.
600. Разве все, что нас не настораживает, производит впечатление неприметности? Разве обыденное всегда производит впечатление заурядности?
601. Когда я говорю об этом столе, вспоминаю ли я, что этот объект называется «столом»?
602. На вопрос: «Ты узнал свой стол, когда вошел в свою комнату этим утром?» – я должен без сомнения ответить: «Конечно, узнал». И все же было бы ошибочно говорить, что имел место акт узнавания. Безусловно, этот стол мне не чужой; я не удивился, увидев его, как удивился бы, окажись в комнате другой стол или какой-то иной незнакомый предмет.
603. Никто не скажет, что всякий раз, когда я вхожу в свою комнату, в свою давно привычную обстановку, происходит узнавание всего, что я вижу и видел сотни раз прежде.
604. Легко создать ложную картину процесса, называемого «узнаванием»; как если бы узнавание всегда заключалось в сравнении двух впечатлений друг с другом. Как если бы я имел при себе картину предмета и использовал ее, чтобы отождествить предмет как изображенный на картине. Наша память кажется нам средством подобного сравнения, она сохраняет картину того, что было увидено прежде, или позволяет нам заглянуть в прошлое (словно в подзорную трубу).
605. И не то чтобы я сравнивал предмет с картиной, поставив ее рядом, но как будто предмет совпал с картиной. Выходит, я вижу лишь нечто одно, а никак не два предмета.
606. Мы говорим: «Его голос выражал искренность». А будь голос притворным, мы сочли бы, что за ним прячется какой-то другой. – Это его лицо, обращенное к миру, а внутри у него имеется другое. – Но это не означает, что, когда выражение его лица искреннее, у него два одинаковых лица.
((«Совершенно особое выражение».))
607. Как мы судим, который час? Я имею в виду – не по внешним признакам, таким, как положение солнца на небе, освещенность комнаты и так далее. – Некто спрашивает себя, скажем: «Который сейчас час?», делает паузу, возможно, воображает циферблат часов и затем называет время. – Или рассматривает различные возможности, мыслит сперва одно время, затем другое, и останавливается в итоге на каком-то часе. Так это делается. – Но разве мышление не сопровождается чувством уверенности и разве это не значит, что оно согласуется с внутренними часами? – Нет, я не узнаю время по каким-либо часам; чувство уверенности со мной постольку, поскольку я называю время себе самому, не испытывая сомнений, с твердым убеждением. – Но не щелкает ли нечто внутри меня, когда я называю время? – Ни о чем подобном я не знаю; разве что именно это ты называешь отдыхом-от-раздумий, остановкой на определенном числе. И при этом я никогда не говорил о «чувстве уверенности», но должен был бы сказать: я немного подумал и затем вдруг осознал, что сейчас четверть шестого. – Но как я это понял? Возможно, я отвечу: «Просто ощутил», и это будет означать только, что я узнал время, так сказать, по наитию. – Но ты, конечно, должен был, по крайней мере, настроиться определенным образом, чтобы угадать время; и ты не считаешь, что любое время, которое можно назвать, будет правильным! – Повторю: я спросил себя: «Интересно, который час?» То есть я не прочел, например, этот вопрос в каком-либо повествовании и не повторил его вслед за кем-то; и я не тренировался в произнесении этих слов; и так далее. Обстоятельства, в которых я употребил эти слова, не были таковыми. – Но каковы же были обстоятельства? – Я думал о своем завтраке и задавался вопросом, запоздает ли он сегодня. Вот такими были обстоятельства. – Но ты и в самом деле не замечаешь, что все равно настроился неким характерным образом, пусть безотчетно, на угадывание времени, словно очутился в характерной атмосфере? – Да; характерно было то, что я спросил себя: «Интересно, который час?» – И если это предложение имеет особую атмосферу, как мне отделить ее от самого предложения? Мне никогда бы не пришло в голову подумать, что у предложения может быть аура, если бы я не задумался, как можно произнести его по-другому – как цитату, как шутку, как упражнение в ораторском искусстве и так далее. И внезапно мне захотелось сказать, внезапно показалось, что я все-таки подразумевал, так или иначе, эти слова как-то по-особому; то есть отлично от прочих случаев. Картина особой атмосферы навязала меня себе; я вижу ее вполне отчетливо перед собой – пока, разумеется, не взгляну на то, что, как говорит моя память, случилось на самом деле. А что касается чувства уверенности: я порой говорю себе: «Я убежден, что сейчас… часов», более или менее уверенным тоном, и так далее. Если спросить меня о причинах этой уверенности, их нет.
Если я говорю, что узнал по внутренним часам, – это картина, и единственным, что ей соответствует, будет факт, что я назвал такое-то время. А цель картины состоит в том, чтобы приравнять этот случай другому. Я отказываюсь признавать тут два различных случая.
608. Идея неуловимости психического состояния при определении времени весьма важна. Почему оно неуловимо? Не потому ли, что мы отказываемся признавать то, что уловимо в нашем состоянии, частью некоего состояния, которое постулируем?
609. Описание атмосферы – особое применение языка для особых целей.
((Истолкование «понимания» как атмосферы, как психического акта. Можно создать атмосферу для всего. «Неописуемый характер».))
610. Опиши аромат кофе. – Почему этого нельзя сделать? Мы испытываем недостаток в словах? И для чего не хватает слов? – Но как возникает мысль, что подобное описание все же возможно? Ты когда-либо ощущал нехватку подобного описания? Попробовал ли ты описать аромат и не преуспел?
((Я хотел бы сказать: «Эти заметки сообщают нечто великолепное, но не знаю, что именно». Эти заметки – выразительный жест, но я не могу подставить к ним что-либо, что послужит объяснением. Суровый кивок. Джеймс: «Наш лексикон неадекватен». Так почему мы не примем новый? Что должно стать поводом, чтобы мы это сделали?))
611. «Воля – тоже просто опыт» – так могут сказать («воля» тоже есть лишь «идея»). Она приходит, когда приходит, и я не способен ее вызвать.
Не способен вызвать? – Как что? И что я могу вызвать? С чем я сравниваю волю, когда говорю так?
612. Я не должен говорить о движениях моей руки, например: они возникают, когда возникают, и т. д. И это область, в которой мы осмысленно говорим, что нечто не просто происходит с нами, но что мы это делаем. «Мне не нужно ждать, пока моя рука поднимется, – я могу ее поднять». И тут я противопоставляю движение своей руки, скажем, тому факту, что сильное сердцебиение у меня утихает.
613. В смысле, в котором я могу вызвать что-либо (к примеру, боль в желудке из-за переедания), я могу также вызвать акт воли. В этом смысле я вызываю акт воли, прыгая в воду, чтобы поплавать. Несомненно, я пытался сказать: я не могу волить волю; то есть не имеет никакого смысла говорить о намерении намерения. «Воля» – не имя какого-либо действия и не имя какого-либо произвольного акта. И употребление неправильного выражения проистекает из нашего желания считать воление непосредственным беспричинным вызыванием. Вводящая в заблуждение аналогия лежит в основе этого представления; причинная связь кажется установленной неким механизмом, соединяющим две части машины. Связь можно разрушить, если сломать механизм. (Мы думаем лишь о поломках, обычно свойственных механизмам, а не, скажем, о внезапном размягчении зубчатых колес или о том, что они протыкают друг друга, и так далее.)
