«Значит, я на самом деле не вычисляю, когда считаю в уме?» – В конце концов ты сам проводишь различие между счетом в голове и зримыми вычислениями! Но научиться «считать в уме» ты сможешь, только узнав, что такое «вычисление»; то есть научиться считать в уме возможно, лишь научившись считать вообще.
Можно произносить слова в уме весьма «отчетливо», воспроизводя тон голоса гудением (со сжатыми губами). Движения гортани этому помогают. Но замечательно именно то, что тогда слышат речь в воображении, а не просто чувствуют ее каркас, если можно так выразиться, в гортани. (Ведь людей вполне можно вообразить безмолвно вычисляющими посредством движений гортани, словно на пальцах.)
Гипотеза о том, что то-то и то-то происходит в наших телах, когда мы делаем вычисления в уме, представляет интерес лишь потому, что указывает на возможное применение выражения «Я сказал себе…»; а именно, на вывод физиологического процесса из выражения.
То, что говорит себе другой, скрыто от меня и является частью понятия «внутренней речи». Но «скрыто» здесь – неправильное слово; ведь будь оно скрыто от меня, оно было бы явным для него, он должен был бы это знать. Но он не «знает» этого; лишь сомнение, существующее для меня, для него немыслимо.
«Что другие говорят себе мысленно, скрыто от меня» – это могло бы, конечно, также означать, что я по большей части не способен догадаться и при этом не могу прочитать это, например, по движениям гортани (как было бы возможно.)
«Я знаю, чего хочу, желаю, верю, чувствую» (и так далее, все психологические глаголы) – это либо философская нелепица, либо, во всяком случае, не априорное суждение.
«Я знаю…» может означать «Я не сомневаюсь…», но не означает, что слова «Я сомневаюсь…» бессмысленны, что сомнение логически исключается.
Говорят «Я знаю» там, где можно также сказать «Я верю» или «Я подозреваю»; где возможно узнать. (Если возразишь, приведя пример «Но я должен знать, больно ли мне!», «Только тебе известно, что ты чувствуешь» и тому подобное, тебе следует рассмотреть повод и цель этих выражений. «На войне как на войне» тоже не будет примером закона тождества.)
Возможно вообразить случай, когда я могу узнать, что у меня две руки. Обычно, однако, я не способен это сделать. «Но все, что тебе нужно, это поднести их к глазам!» – Если я сомневаюсь, что у меня две руки, я не должен верить и глазам. (Я мог бы с тем же успехом спросить друга.)
С этим связан тот факт, например, что суждение «Земля существовала в течение миллионов лет» более осмысленно, чем «Земля существовала последние пять минут». Ведь я должен спросить любого, кто утверждает второе: «На какие наблюдения ссылается это суждение и какие наблюдения ему противоречат?» – тогда как я знаю, какие идеи и наблюдения сопровождают первое суждение.
«У новорожденного нет зубов». – «У гуся нет зубов». – «У розы нет зубов». – Последнее, во всяком случае – можно было бы сказать, – очевидно верно! И еще более верно что у гуся нет ни единого зуба. – И все же это не столь уж ясно. Ибо где могут быть зубы у розы? У гуся же нет ни единого зуба в челюстях. Как и, конечно, нет их в крыльях; но никто не подразумевает этого, когда говорит, что у гуся нет зубов. – А как быть, если скажут: корова жует свою пищу и затем унавоживает розу, значит, у розы есть зубы во рту животного. Это не абсурдно, поскольку никто не представляет заранее, где искать зубы у розы. ((Связь с «болью в чужом теле».))
Я могу знать, что думает другой, а не я сам.
Правильно говорить: «Я знаю, о чем ты думаешь» и неправильно: «Я знаю, о чем думаю».
(Целое облако философии сконденсировано в капле грамматики.)
«Мышление происходит в сознании человека в уединении, по сравнению с которым любое физическое уединение есть выставление напоказ».
Существуй люди, способные читать безмолвную внутреннюю речь других – скажем, по движениям гортани, – были бы и они склонны использовать картину полного уединения?
Если я громко заговорю с собой на языке, непонятном окружающим, мои мысли будут скрыты от них.
Допустим, некий человек всегда правильно угадывал, что я говорю себе мысленно. (Не важно, как он это делал.) Но каков критерий того, что он угадывал правильно? Что ж, я – правдивый человек и признаю, что он угадал. – Но разве я не мог ошибаться, разве моя память не может меня обманывать? И не могла ли она обманывать меня постоянно, когда – не прибегая ко лжи – я выражаю то, что думал про себя? И теперь кажется, что «происходившее внутри меня» вовсе не относится к сути. (Здесь я провожу вспомогательную линию.)
Критерии истинности признания, что я думал так-то и так-то, не являются критериями истинного описания процесса. И важность истинного признания не основывается на том, что это правильное и достоверное сообщение о процессе. Она основывается, скорее, на конкретных последствиях, какие могут быть выведены из признания, истинность которого подтверждается особыми критериями истинности.
(Допуская, что сны могут содержать важные сведения о сновидце, спросим: основание этих сведений будет ли правдивым сообщением о сне? Вопрос, обманывает ли сновидца его память, когда он пересказывает сон после пробуждения, не возникнет, если только мы не введем совершенно новый критерий «согласованности» рассказа о сне с самим сном, критерий, который даст нам понятие «истинности», отличное от «правдивости».)
Существует игра в «угадывание мыслей». Разновидность ее может быть такой: я говорю А что-то на языке, который Б не понимает. Б должен угадать значение сказанного мной. – Другая разновидность игры: я пишу предложение, и другой человек его не видит. Ему предстоит угадать слова или их смысл. – Еще один вариант: я складываю мозаику; другой не может видеть меня, но время от времени он угадывает мои мысли и озвучивает их. Он говорит, например: «Ну, где же этот фрагмент?» – «Теперь я знаю, куда он подходит!» – «Понятия не имею, что нужно сюда поставить». – «С небом всегда труднее всего» и т. д. – При этом мне не обязательно говорить про себя или вслух.
Все это будет угадывание мыслей; и то, что этого на самом деле не происходит, скрывает мысль не больше, чем не воспринимаемый физический процесс.
«То, что внутри, от нас скрыто». – Будущее тоже скрыто. Но думает ли так астроном, вычисляя дату солнечного затмения?
Если я вижу, что кто-то корчится от боли по очевидной причине, я не стану думать: все равно его чувства скрыты от меня.
Мы также говорим о некоторых людях, что они для нас прозрачны. Применительно к данному наблюдению, однако важно, что один человек может быть полной загадкой для другого. Мы узнаем это, когда попадаем в чужую страну с совершенно чуждыми нам обычаями, даже если владеем языком этой страны. Мы не понимаем людей. (И не потому, что не знаем, о чем они говорят про себя.) Мы не можем найти в них себя.
