Начну свое исследование с замечания: опыт встречи с Иисусом, который пережили ученики, побудил их выйти за рамки своих человеческих ограничений. Чем бы ни была для них Пасха, она уничтожила в них страх, как то показывает героическое поведение учеников после Воскресения; она вывела их за пределы племенных границ, как то ясно дает понять история о схождении на них Святого Духа, наделившего их даром говорить на языках тех, кто их слышит (Деян 2); она разрушила для них религиозные барьеры, что выразилось в появлении нового церковного праздника; и, наконец, она помогла им побороть ощущение собственной смертности, как о том свидетельствует язык Воскресения. И последователи Иисуса сделали то же самое, что в свое время сделали евреи в знаменательные для них дни Исхода: начали выражать свой опыт через литургию. Содержание евангельских рассказов о Воскресении, как и история Страстей, укладывается в литургические формулы.
Внезапно мы осознаем, сколь сложно понять, в какой момент свершилось наивысшее откровение, ставшее сердцевиной христианской веры
В Евангелиях много указаний на то, что объяснение смысла Пасхи дается при помощи средств богослужебного языка. Еврейская Пасха с ее совместной трапезой – литургическое воспроизведение зарождения еврейской нации, и в том же самом контексте, как утверждают авторы Евангелий, впервые стало известно о Воскресении. Воскресение празднуется в первый день недели, ставший новым литургическим церковным праздником христианской общины. Его содержание снова и снова отражает литургический язык, связанный с евхаристией – так, Лука отмечает, что Клеопа и его спутник на пути в Эммаус сообщили: «Он [Иисус] был узнан ими в преломлении хлеба» (Лк 24:35). Наконец, этот язык выражает идею возвращения на родину, к корням: «Он предваряет вас в Галилее; там вы Его увидите» (Мк 16:7). Матфей восполняет недостающие детали данного события: ученики отправились в Галилею и там, «увидев Его, поклонились» (Мф 28:17). Ничто из сказанного не означает, что преобразующий опыт, который мы называем Пасхой, не был реальным. На самом деле это означает, что речь идет об экстатическом переживании, ворвавшемся на миг в сознание учеников из совершенно иной сферы, иной реальности, перед которой они испытывали благоговейный трепет и которой могли ответить только поклонением. Мы уже отмечали: у последователей Иисуса не было такого языка, посредством которого можно было бы передать их глубочайший опыт встречи с Богом, и потому они прибегли к лучшему, что имелось в их распоряжении – а именно языку литургии, во время которой, по мнению людей, устанавливается духовное единение с тем, что они понимают под Богом. Любая попытка понять этот язык богослужения буквально приводит лишь к тому, что сама суть опыта Воскресения оказывается утраченной.
Буквальное понимание языка Воскресения приводит к абсурду. Землетрясения не возвещают о земных событиях. Ангелы не вторгаются во время, в пространство и в историю, чтобы отодвинуть камень или возгласить о воскресении. Оживший Иисус не выходит из гробницы в телесной форме, способной есть, пить, ходить, говорить, учить и толковать Священное Писание. Этот «воскресший» человек не может появляться и исчезать по собственному желанию, не может проходить сквозь стены, не может предложить скептикам коснуться его ран. Он не может устроить чудесный улов рыбы на Галилейском море или, покинув учеников, бросить вызов силе земного притяжения и вознестись на небо трехъярусной Вселенной. Все это – не более чем толкования, когда судьбоносный внутренний опыт передается внешними символами на языке истории. Это и есть литургия.
Нам стоит проследить историю развития Пасхи поэтапно. Прежде всего, речь идет об экстатическом опыте. Затем этот экстатический опыт вызывает восторженный крик, пока еще лишенный деталей. И лишь на третьем этапе этот крик превращается в поясняющий рассказ. Экстатический опыт Пасхи сводился к вдруг вспыхнувшему осознанию того, что даже смерть не имела власти над божественным присутствием, которое ученики чувствовали в Иисусе из Назарета. Их возгласом восторга было: «Смерть больше не имеет над Ним власти» (Рим 6:9) – то есть даже смерть не может его удержать. Наконец, объяснение развилось в рассказ о пустой гробнице, могиле и погребальном саване – зримых символах смерти, которая оказалась неспособной удержать или связать Иисуса.
Надо отметить, что все более поздние истории Пасхи возникли на основе первоначального рассказа Марка, в котором никто не видит воскресшего Христа. В Евангелии от Марка женщины, последовательницы Иисуса, просто заглядывают в ту самую гробницу, которая не могла его удержать. К тому времени, когда мы добираемся до рассказа Иоанна, то есть примерно 30 лет спустя, Фома хочет вложить пальцы в раны от гвоздей. Поистине, путь пройден немалый!
«Он не мог быть держим ею [смертью]» – в конечном счете отрицание. Но утверждение тоже есть. Оно заключается в том, что раскрылись глаза учеников, и каждый из них мог сказать: «Я видел Господа». Попытки объяснить это утверждение впоследствии переросли в рассказы о явлениях Иисуса. Однако те, кто видел «Воскресшего» – вовсе не обязательно могли чувствовать его телесное присутствие; скорее, они могли постичь его значение.
Павел в Послании к Коринфянам (середина 50-х гг.) не дает никакого детального описания, говоря лишь, что Христос был «воздвигнут в третий день» (1 Кор 15:4). Марк также не описывает никаких явлений воскресшего Иисуса. Матфей утверждает, что Иисус явился ученикам с небес. Лука говорит, что он был узнан в преломлении хлеба. По словам Иоанна, Иисус запретил Марии Магдалине прикасаться к нему, ибо он еще не вознесся к своему Отцу. Все эти эпизоды наполнены языком откровения свыше, они описывают совершенно иной род видения, больше похожий на прозрение или ясновидение. В любом случае это не язык физического явления и буквальной истории. Никто не мог запечатлеть воскресение на фотопленке, это просто немыслимо. Тем не менее, слова «Мы видели Господа» в конце концов, и, как я подозреваю, неизбежно уступили место образным объяснениям, где Иисус по-прежнему пребывает в единственной сфере существования, доступной нашему естественному языку, ибо у нас нет иного способа применить нами же созданные слова.
То, что именно «третий день» стал мыслиться как день Воскресения, или Пасхи, служит, на мой взгляд, еще одним указанием на то, что контекст самой ранней интерпретации Иисуса был литургическим, а не буквальным. «Три дня» в Библии означают короткое время, тогда как сорок – более длительное. Иными словами, эта ссылка не на точное время, но на неопределенный его промежуток. Три дня, как показывает беглый взгляд на библейское повествование, зачастую используются не в прямом смысле слова. Еще красноречивее те вариации, которые данный символ претерпевает в евангельской истории. Произошло ли это «после» трех дней, как предсказывает Иисус в трех различных случаях у Марка? (8:31, 9:31, 10:34). Или он воскрес «в третий день», как утверждают Матфей и Лука, когда сознательно правят нумерацию Марка в своих повествованиях? (Мф 16:21, 17:23, 20:19; Лк 9:22, 18:33). Мало того, в другом месте у Матфея Иисус говорит, что будет пребывать в земле «три дня и три ночи», подобно пророку Ионе во чреве кита (Мф 12:40). Марк усиливает путаницу со временем, говоря, что Иисус встретит учеников в Галилее – обещание, которое, по словам Матфея, было исполнено. Если воскресший Иисус явился в Галилее, это не могло случиться ни на третий день, ни «после» трех дней: путь из Иерусалима в Галилею в ту эпоху занимал семь, а то и десять дней. Лука в Книге Деяний растягивает период явлений Иисуса до уже знакомого нам промежутка в сорок дней, апогей которого – рассказ о вознесении Иисуса (Деян 1). Когда Иоанн добавляет к своему Евангелию рассказ о галилейском явлении Воскресшего (глава 21), текст предполагает, что с первого дня Пасхи уже прошел весьма немалый период времени, – а это означает, что, по мнению Иоанна, Иисус являлся довольно долго, возможно, не один месяц, пока явления не завершились окончательно.
