И вот что делает власть трехдневного символа еще более волнительной: он относит момент зарождения христианства к тому самому дню, когда община верующих сходилась, чтобы воспроизвести его в форме литургии. То, чем была для евреев иудейская Пасха как воспроизведение событий Исхода и зарождения иудаизма, тем стала для христиан евхаристия, связывавшая момент возникновения их общины с событием Воскресения. Добавим: еще раньше Павел писал, что евхаристическое действие, связанное с Тайной Вечерей, служит ключом к пониманию или истолкованию значения смерти Иисуса: «Ибо всякий раз, как вы едите этот хлеб и пьете чашу, – вы смерть Господа возвещаете, пока Он не придет» (1 Кор 11:26). Христианская евхаристия и воскресение стали признаками наступления Царства Божьего. Марк делает этот мотив явным, когда в своем описании Тайной Вечери заставляет Иисуса сказать: «Не буду больше пить от плода лозы виноградной до того, когда буду пить его новым в Царстве Божием» (Мк 14:25). Бесспорно, это было мессианским притязанием. Матфей повторяет слова Марка почти дословно. Лука видит в последней трапезе ключ к разгадке смысла страданий Иисуса. Во время Пасхи евреи должны были претерпеть символическую смерть в Красном море, чтобы затем достигнуть земли Обетованной. Церковь сделала смерть Иисуса символической смертью за всех людей, а его воскресение – признаком возвращения к новой жизни духа. В подобные темы облекли и обряд крещения, знаменовавший собой вхождение в Церковь. Иоанн совершенно опускает из своего Евангелия рассказ о Тайной Вечере, зато превращает явление Иисуса Петру и ученикам у Галилейского моря в евхаристию. В этом рассказе Иоанна, однако, Иисус только «берет» и «дает им» хлеб (Ин 21:13), тогда как в более ранних рассказах о евхаристии все связанные с нею глаголы – «взял», «благословил», «преломил» и «дал» – уже зафиксированы. Но Иоанн в основном тексте Евангелия отождествил Иисуса с «хлебом жизни», а поскольку его тело уже было «благословлено» и «преломлено» на кресте, нет необходимости повторять эти действия буквально, когда Иисус ест со своими учениками на берегу Галилейского моря. Факт в том, что к какому бы из рассказов о Воскресении в Новом Завете мы ни обратились, нам везде встречается язык литургии, экстаза, прорыва за границы реальности. Это не язык пространства, времени или истории. Он не буквален, он не связан человеческими ограничениями, – равно так же, как Иисус, к которому впервые был применен этот язык, не связан ни людскими оковами, ни узами смерти.
В ходе истории различные евангельские рассказы о Воскресении сливались в сознании людей воедино, пока их различия совершенно не стерлись, а их содержание не превратилось в своего рода гармонию, которую внимательное прочтение данных текстов никак не подкрепляет. Я попытался отделить их друг от друга, но, чтобы сделать картину полной, обращусь к рассказу, который содержится только у Луки и который люди часто путают с Воскресением, – а именно к истории о вознесении Иисуса на небеса. Почему Лука выделил историю Вознесения особо – вопрос сам по себе любопытный. В большей степени, чем любой другой автор до него, Лука привлекал внимание к буквальному, телесному характеру Воскресения. Когда у Луки Иисус впервые является ученикам, они думают, что видят перед собой «духа», призрак. Чтобы опровергнуть такое нематериальное представление, Иисус предлагает им коснуться его рук и ног со словами: «Дух плоти и костей не имеет», – утверждение вполне материального характера. После этого Иисус, отнюдь не похожий здесь на призрак, просит дать ему поесть. Ему дают немного жареной рыбы, он ее съедает и тем самым показывает, что его пищеварительная система в полном порядке. Затем он делает для учеников то же, что ранее сделал для Клеопы в первом из рассказов Луки о Воскресении: «открыл им ум для разумения Писаний» и дал им миссионерское поручение: «И чтобы было проповедано во имя Его покаяние для отпущения грехов во всех народах, начиная с Иерусалима». Потом он приказывает ученикам оставаться в городе, пока они «не облекутся силою свыше» (24:44–50). Лишь после этого Иисус их покидает (стих 51).
Куда Иисус направляется потом? Как мы уже видели, Лука представил его вернувшимся к телесной жизни в этом мире. Это создало для евангелиста проблему: обычно единственный способ покинуть этот мир – умереть. Иисус уже умер, но если его воскресение (как, судя по всему, думает Лука) означает телесное возвращение к жизни в нашем мире, тогда смерть не дала ему выхода. Для этой цели требовалось выработать новую стратегию. Именно это и делает Лука во вступительной главе Книги Деяний: Иисус поднимается в небо, а «два мужа… в одеяниях белых» истолковывают его вознесение и предсказывают его второе пришествие. Затем ученики, женщины, мать Иисуса и даже его братья возвращаются в горницу, ожидая новых возможностей, которое и были даны им в день Пятидесятницы.
Само собой разумеется, рассказ о Вознесении – не историчен. До небес не долететь: застрянешь на орбите или, если одолеешь силу земной гравитации, будешь дрейфовать в бесконечности космического пространства.
Когда мы ищем еврейские прообразы истории вознесения Иисуса, наше внимание снова привлекает уже знакомый нам цикл рассказов об Илии и Елисее. Илия тоже вознесся на небеса и даровал свой дух ученику и преемнику. Внимательное чтение этого рассказа показывает: Лука, создавая свое повествование о вознесении Иисуса, просто усилил предание об Илии (4 Цар 2).
Илия нуждался в огненной колеснице, запряженной волшебными огненными конями, чтобы подняться вверх, – в чем ему также помог посланный свыше вихрь, унесший его в небо. Иисус, новый Илия, возносится сам. Илия изливает двойную долю своего колоссального, но все же человеческого духа на единственного ученика, Елисея. Иисус изливает Святой Дух Божий на собравшуюся христианскую общину, и его хватит отныне и на все века. Лука берет огненную колесницу Илии и превращает ее в «разделяющиеся языки, как бы огненные», «почившие» на головах учеников, но не обжигающие их; он берет вихрь из рассказа о вознесении Илии и превращает его в «шум, как бы от несущегося сильного ветра», наполнивший собой горницу. То, о чем мы здесь читаем, никогда не свершалось в истории. Автор Евангелия рисует образ, заимствованный из еврейской Библии с тем, чтобы представить опыт Иисуса как приглашение к единению с Богом, и использует при создании этого образа единственный язык в его распоряжении – величественный язык его религиозной традиции.
Нам следует признать: даже в самом центре нашей христианской веры стоит некое событие такой глубины и мощи, что оно полностью преобразило нашу жизнь – но наш язык бессилен его охватить в полной мере. Буквальное восприятие Пасхи стало характерной ересью традиционного протестантизма и католичества, и на место преображающего таинства явились пропозициональные истины, которые ни один человек XXI века принять не может.
История Иисуса, в том числе и рассказ о Воскресении – приглашение выйти за пределы человеческих ограничений и вступить в сферу Бога, который находится не на небесах, а скорее обретается в глубине человеческого существования. Чтобы постигнуть историю христианства, нам нужны открытые глаза, чтобы видеть то, что недоступно глазу, и открытые уши, чтобы слышать музыку, выходящую далеко за рамки диапазона человеческого восприятия. Тогда наши уста откроются в восторженном крике, и сама жизнь будет шириться до тех пор, пока над ней не утратят власть оковы смерти. Здесь начинается путь, который предлагает нам христианская вера. Здесь мы снова слышим призыв Иисуса: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас» (Мф 11:38) – и его обетование: «Я пришел, чтобы жизнь имели, и в избытке имели» (Ин 10:10).
