Так или иначе, он вышел из него уже совершенно другим человеком. В этом новом, преображенном качестве он набрасывает портрет того, кого сам называл «Рабом Господним», и кто, как я подозреваю, представлял собой просто символ еврейской нации, реалистично смотрящей в будущее. Призванием «Раба» было то единственно возможное призвание, которое, по мнению неизвестного пророка, еще оставалось для избранного народа. Роль Израиля отныне заключалась не в стремлении к силе, но в принятии собственного бессилия как образа жизни. «Рабу» предстояло выйти за границы иудаизма, чтобы принести справедливость язычникам, свет и спасение всему миру (49:6). «Раб» должен был явить милость Бога всем людям (55:5), повести за собой жаждущих к источникам воды (55:1), отпустить все живое на свободу (42:7), вернуть людям цельность бытия (42:7). Эту задачу он осуществит не через власть и силу, а через слабость и самоуничижение. Он не станет сопротивляться врагам или отступать при виде дурного обращения (50:5–6). Его лицо будет твердо обращено к цели (50:7). Хотя и пораженный скорбями, «Раб» будет жить в ожидании окончательного оправдания, которое, судя по всему, состоится не в истории, а вне ее. Этот персонаж, в конечном счете, будет схвачен и встретит позорную смерть, его убьют как преступника. Все это – часть принятия им своей беспомощности.
Другие рассматривали «Раба» как взявшего на себя наши печали и болезни – того, кто «изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши» и чьими «ранами… мы исцелились» (53:5). Его страдание добровольно: своей готовностью принять удары на себя он тем самым истощит мир гнева и тогда люди через него смогут вновь обрести цельность (53:3–5). Таким образом, Бог восстановит не только Иудею, но и все творение в прежней славе.
«Раб» Второисаии неизменно стоял на стороне Бога и против сил зла. «Наградой» ему (если это слово вообще здесь применимо) станет не власть и слава – главные инструменты выживания в нашем нестабильном мире, – а свободная и цельная жизнь, устремленная к новому сознанию. Это был поразительный образ, но, разумеется, не пользовавшийся популярностью, поскольку он обладал привлекательностью лишь для тех, кто находил удовольствие в страданиях. Поэтому еврейский народ в общем и целом проигнорировал послание Второисаии и выбрал более приемлемый для себя путь к славе, намеченный другими лидерами послепленного иудаизма, такими как Ездра и Неемия. Триумфальные картины пришествия «Сына человеческого» захватывали их воображение гораздо больше, чем побежденный и униженный «Раб Господень», и, таким образом, последний образ на много веков оказался в забвении. Но он все же вошел в еврейскую Библию – как я предполагаю, не в последнюю очередь потому, что был присоединен к свитку Исаии.
Примерно 500 лет спустя, в Галилее I века нашей эры, появился еще один еврейский учитель, явно принадлежавший к пророческой традиции, но выходивший за границы всех расхожих представлений. Он осмелился выйти далеко за те пределы, которыми защищаются люди, и в конечном счете его убили римляне. И в полузабытом и отвергнутом образе «Раба» Второисаии его ученики нашли того, чьи слабость и бессилие помогли им осмыслить жизнь Иисуса. Еще задолго до написания Евангелий память об Иисусе из Назарета неизбежно облекалась в образ «Раба», и ни одна часть его жизни не избежала влияния данного представления. Это особенно верно в случае Луки. Когда священник Симеон на сороковой день после рождения младенца Иисуса взял его на руки, чтобы благословить, то, по словам Луки, сказал, что видит перед собой «свет во откровение язычникам, и славу народа Твоего Израиля» (Лк 2:32) – явный отголосок роли «Раба» (Ис 42:6). Рассказывая о крещении Иисуса, Евангелия представляют Иоанна Крестителя как предтечу Господа в выражениях, взятых непосредственно из истории «Раба» у Второисаии (Ис 40:3). То же относится к голосу с небес, сопровождавшему крещение Иисуса, и повторившему те же самые слова на горе Преображения (42:1). «Раб» не мог достигнуть своей цели, не подвергаясь дурному обращению, отвержению, преследованию и гибели. Иисус в точности повторяет путь «Раба», и его смерть со временем стали понимать через этот образ. Мы уже отмечали: содержание истории Распятия в значительной мере заимствовано из трудов Второисаии, но теперь для нас очевидно, как просто это было осуществить, поскольку память об Иисусе уже была организована вокруг прожитой им роли «Раба». Есть и много других точек соприкосновения. После истории Преображения Иисус, по словам Луки, «решил» (Лк 9:51) идти навстречу своей судьбе, как поступил и «Раб» Второисаии (Ис 50:7). «Раб» пришел, чтобы вызвать огонь (Ис 50:11), тогда как Иисус у Луки пришел крестить «Духом Святым и огнем» (Лк 3:16). Когда Лука вкладывает в уста Иисуса слова: «Вот, мы восходим в Иерусалим, и свершится всё написанное чрез пророков о Сыне Человеческом» (18:31), почти нет сомнений в том, что под «пророком» он имел в виду Второисаию.
Роль Израиля отныне заключалась не в стремлении к силе, но в принятии собственного бессилия как образа жизни
В рассказе о явлении Воскресшего на пути в Эммаус Лука говорит, что Иисус, еще не узнанный, «истолковал им во всех Писаниях то, что относится к Нему» (24:27). Позже, когда Иисус у Луки явился ученикам, он «открыл их умы, чтобы понять священное писание» и сказал: «Так написано, чтобы Христу [Мессии] пострадать и воскреснуть из мертвых в третий день» (24:45–46). Лишь у Второисаии дан портрет того, кто через страдание и смерть приносит людям освобождение.
Перед нами поистине поразительная картина – не божества и не пришельца свыше, но прожитой человеческой жизни, которая сумела преобразовать мир вокруг и создать новое человечество посреди старого. Второисаия, следовательно, стал лишь еще одним в череде еврейских представлений, указывавших на значение Иисуса. Теперь Иисус – «Раб Господень», человек, нашедший способ преодолеть собственное бессилие. Вероятно, это наиболее глубокий из всех образов, которые мы находим в Евангелиях, и нам следует осознать, что именно через призму Второисаии последователи Иисуса начали рисовать совершенно новый его портрет.
Царь-пастырь Второзахарии
В некотором смысле слова пророк, известный нам как «Второзахария» опирался на «Раба» Второисаии, создавая свой образ «Царя-пастыря» Израиля, поскольку между ними существуют заметные черты сходства. Оба они вошли в еврейскую Библию, будучи включенными в более ранние произведения, а едва попав туда, часто оказывались проигнорированными. Со временем христианские ученые выявили роль Второисаии, ставшего одним из популярных средств интерпретации. Второзахария, с другой стороны, остается в тени, а его влияние обычно приглушается. Тем не менее, на мой взгляд, можно доказать, что не только Второисаия, но и Второзахария в большей степени, чем любая другая часть еврейской традиции, сформировали память об Иисусе.
Первое, что следует здесь отметить – то, что Второзахария скрыто и явно присутствует на заднем плане каждого из канонических Евангелий. Наиболее очевидный тому пример, уже упомянутый выше, – вход Господень в Иерусалим. Стихи из него часто читаются как отрывок из еврейской Библии в Вербное воскресенье:
Ликуй от радости, дщерь Сиона,
Торжествуй, дщерь Иерусалима:
Се, Царь твой грядет к тебе,
праведный и спасающий,
кроткий, сидящий на ослице
и на молодом осле, сыне подъяремной.
(Зах 9:9–11)
Данная связь поднимает в моем сознании вопрос об историчности событий Вербного воскресенья. Она представляется еще одной попыткой представить Иисуса с точки зрения традиционных мессианских ожиданий. Вопрос становится еще настоятельнее по мерее того, как повествование Второзахарии продолжается. Аргумент традиционалистов, будто Иисус сознательно и открыто действовал в соответствии с этим образом, чтобы заявить о своих мессианских претензиях, кажется мне последним вздохом буквалистской ментальности, бесконечно далекой от действительности.
