Иоанн в своем Евангелии объединил отношение к самаритянам и отношение к женщинам – и показал, как люди-эгоисты, желающие только выжить, справляются с травмой самосознания и страхом собственной неполноценности. Общее предубеждение против самаритян есть и у Иоанна. Он приводит историю, где некто из толпы евреев бросает Иисусу: «Не правильно ли мы сказали, что Ты – Самарянин, и бес в Тебе?» (8:48). Самаритянин, да еще и одержимый – заведомое оскорбление. Но еще раньше Иоанн привел рассказ о самаритянке: о персонаже, в патриархальном обществе тех лет вдвойне неполноценном. Вот о чем эта история (Ин 4:7–42, в пересказе).
Самаритянка пришла к колодцу за водой. Иисус, сидевший один у колодца, попросил у нее напиться. Ее поразило вопиющее нарушением обычаев: он, еврей, просит воду у самаритянки! (Тут Иоанн прерывает основную сюжетную линию, чтобы удостовериться, что его читатели понимают, сколь неприличным было такое поведение.) Иисус продолжал сознательно нарушать культурный запрет и вел беседу. Знай ты, кто перед тобой, сказал Иисус, сама попросила бы в дар «воды живой». В еврейском мире «живая вода» всегда служила синонимом для Святого Духа, которого, прежде всего, считали подателем жизни
[77]. Женщина, все еще скованная буквализмом, ответила, что Иисус никак не мог дать ей воду. «Тебе и зачерпнуть нечем, и колодец глубок», – сказала она, и затем сравнила Иисуса – не в его пользу – со своим предком Иаковом, который ископал этот колодец.
Тогда Иисус вернулся к более глубокому значению воды как духовной или жизненной силы. Вода в колодце утоляет жажду лишь на время, но та возвращается, сказал он. Стремление выжить – как жажда: его алчешь бесконечно, каждый день, но, как ни старайся, окончательного успеха не добиться. Конечность и смертность – часть нашей сути. Тоска по цельности похожа на желание утолить жажду раз и навсегда. Вода, которую должен был дать Иисус, по его словам, нарушит бесконечный цикл человеческих поисков власти, успеха, всего того, что приносит лишь временную победу, и тогда он предложит людям источник воды, «текущей в жизнь вечную». Женщина, желая такого дара, но все еще понимая его слова на самом буквальном уровне, попросила дать ей эту «живую воду» – и тем облегчить ей жизнь, ведь ей уже никогда не придется ходить за водой к колодцу. Иисус поддержал и разговор, и надежды женщины, сказав ей: «Иди, позови мужа твоего и приходи сюда», – видимо, подразумевая, что после этого она получит то, о чем просила.
В этом месте рассказа женщина была вынуждена признать неудачу своих собственных поисков полноты человеческого существования. «У меня нет мужа», – ответила она. Тогда Иисус, по словам Иоанна, открыл ей глаза на зыбкость ее положения: «Было у тебя пять мужей, – сказал он, – и тот, который у тебя теперь, тебе не муж». Пораженная тем, что этот незнакомец так глубоко заглянул в ее душу, самаритянка решила призвать на помощь Бога. Она спросила, следует ли поклоняться Богу на священной горе самаритян или же в Иерусалимском Храме, где, по мнению евреев, пребывал Бог. Иисус перевел разговор в другое русло и сказал: истинное поклонение не связано ни с местом, ни с формой, но с жизнью в Духе, где обретается цельность и выявляется истина. Женщина снова сменила тему, перейдя к идее пришествия Мессии. Это был чисто теистический образ: Мессия в ее сознании был сверхъестественной фигурой, сошедшей с небес ее спасти. У Иоанна Иисус назвал себя Мессией, но дал и новое определение «Мессии» как того, кто зовет жить в единстве, в цельности и в полной мере, – это совсем иное, нежели просто «спаситель».
В этом эпизоде Иисус снова выступил против предрассудков, но на сей раз его (и наше) внимание обращено на женщин. Женщины, половина человеческого рода, во времена Иисуса были в глазах мужчин едва ли не движимым имуществом. Иудаизм поддерживал это представление: согласно Книге Бытия, Бог сотворил женщину лишь как помощницу для ее господина-мужчины (Быт 2:18). Позже, в Десяти заповедях, основываясь все на том же представлении о второсортности женщин, их по сути объявили собственностью: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его,] ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, [ни всякого скота его,] ничего, что у ближнего твоего» (Исх 20:17). А поскольку женщина определялась как собственность, появился смысл в многоженстве: у любого мужчины могло быть столько жен и скота, сколько он мог был содержать.
Вся история человечества – непрестанная война полов. Порой мужчины даже распоряжались жизнью женщин. Во времена Иисуса еврей мог развестись с женой, просто сказав ей в присутствии свидетелей: «Я развожусь с тобой». А женщина не могла избежать уз брака, каким бы жестоким ни был ее муж, ибо не имела почти никаких человеческих прав. В иных культурах женское начало обесценили до такой степени, что поощряли вдов сжигать себя на погребальных кострах мужей – женщина в таких обществах имела ценность лишь как жена своего мужа. У других народов женщинам бинтовали ноги, чтобы не сбежали. Были и такие культуры, где девочкам насильно проводили обрезание, лишая их любого удовольствия от интимной близости и пресекая всякие попытки уйти из-под власти мужчин, которым позже доставались их тела. В христианской истории мужья совершенно свободно избивали жен, а женщины должны были клясться мужьям в покорности как часть христианского свадебного обряда и в XX, и даже в XXI веке. Каковы же мотивы для столь негуманного отношения, до сих пор пронизывающего нашу культуру?
Лишенные власти женщины выживали благодаря своей прелести и способности удовлетворить мужчину в сексе – и тем обеспечивали себе хотя бы малую долю безопасности. Почти во всей истории Запада женщин низвели до положения людей второго сорта, а христианская Церковь подтверждала такое определение, как вдохновленное и предписанное самим Богом. Во многих странах, веками, они не имели права учиться, им не позволялось ни владеть собственностью, ни выражать свою волю через голосование. Все эти ограничения налагались, чтобы подчеркнуть их низший статус. Женщины слабее мужчин, меньше их, и потому были низведены до состояния детской зависимости, отвечая той извечной потребности в выживании, что движет мужчиной. В самой сути отношений в обществе мужчина удовлетворял свою потребность в выживании, уверяя, будто приниженное положение женщины – замысел Бога в творении. А если женщина возражала, она тем самым бунтовала против самого Бога.
Как и в любых других отношениях во имя выживания, проблема в том, что истинным человеком не стать, если достигаешь власти, унижая другого. Сексизм – еще один предрассудок, лишающий человечности. Он делает женщину жертвой, приписывая ей неполноценность. Мы поймем это, если найдем время задуматься. Но Иисус понял нечто большее: он осознал, что такие предрассудки искажают и мужчину, умаляя его собственную человечность. Тот, кто смотрит на другого как на ущербное существо, сам делается ущербным. Никто не может возвыситься за чужой счет. Это просто не работает.
Однако христианская Церковь с ее Богом Отцом, судя по всему, считает иначе. Взывая к имени сверхъестественного теистического божества-вторженца, что смотрит на людей как на падшие (и уже потому второсортные) существа, Церковь оправдывает мужское поведение. Если христианский Бог Отец видит в людях сломленные, падшие, греховные, неполноценные, слабые, зависимые и по-детски наивные создания, коим нужна защита и спасение от Бога, так что удивляться женоненавистническому отношению мужчин-христиан, считающих, будто подражают самой природе Бога, видя в женщинах сломленные, падшие, греховные, неполноценные, слабые, зависимые, по-детски наивные создания, которым, и это самое главное, явно нужна мужская защита и спасение? Тем не менее такое поведение, ставшее частью многих религиозных систем, никогда не приводит к цельности ни мужчин, ни женщин, и подрывает глубинные основы понимания Бога, данного нам в Иисусе из Назарета.
