Крест представлен в Евангелиях неизбежной судьбой Иисуса
У учеников также имелась возможность жить внутри отношений Иисуса и Бога. Это им тоже предстояло пропустить через себя. Он называл Бога «Авва», «Отец» – теплое, близкое слово. Они часто видели, как он молился. Возможно, они даже слышали, как он толкует отрывки из Священного Писания и пытались его осмыслить. Своей любовью Иисус сделал любящими их, и ученики это ощутили. Он призвал их переступить через межплеменные барьеры, отделявшие евреев от язычников, и сам подавал тому пример, как с сирофиникиянкой (Мк 7:24–30) и римским центурионом (Лк 7:1–10). Они знали: он не разделял предрассудки евреев против самаритян, женщин, детей… Все это делало учеников мудрее, глубже душой, нравилось им это или нет. Иисус постоянно говорил с ними о Царстве Божьем, готовом ворваться в историю человечества. По крайней мере эта тема его учения осталась в их памяти главной. Возможно, ученики почувствовали, что в некотором роде сама его жизнь была признаком прихода этого Царства. Они думали не только о значении слов «Царство Божье», но и о том, как с ним была связана жизнь Иисуса.
Ученики видели в Иисусе редкую цельность характера. Он всегда имел мужество при любых обстоятельствах оставаться самим собой. В их памяти об Иисусе сохранился образ свободной личности, не определявшейся ни его друзьями, ни его врагами. Такая свобода выглядела привлекательной и, как я подозреваю, сами ученики очень хотели ею обладать.
Еще Иисус, по-видимому, казался людям «настоящим». Он жил в том, что Пауль Тиллих называл «вечным сейчас»
[86]. Он увлекал настолько, что стоило кому-то оказаться с ним рядом, и казалось, будто время и впрямь остановилось. С кем бы ни сталкивался Иисус, будь то богатый юноша или женщина у колодца, он, по рассказам учеников, приглашал их в некую «силу вечности». Само его присутствие бросало вызов человеческой иерархии ценностей, в которой разным людям приписывалось разное значение. Похоже, Иисус видел в каждом потенциально цельную личность, бесконечно ценную. И те, кто встречали его на пути, уже не оставались прежними – их горизонты становились намного шире.
В мировоззрении той эпохи, когда болезни и недуги считались проявлением божественной немилости и кары, Иисуса помнили как целителя, который принимал больных, прикасался к ним, омывал их раны – «следы» божественного гнева. Помнили, что он позволил дотронуться до себя блуднице, которая омыла его ноги своими слезами и отерла своими волосами (Лк 7:36–50). Безнравственность этой женщины, с точки зрения религиозных лидеров, была признаком ее бунта против путей Бога. Действия Иисуса снова и снова бросали вызов такому определению безнравственности. Он принял в число ближайших учеников мытаря, которого считали нечистым из-за связи с угнетавшими евреев язычниками (Мк 2:13–14). Если даже этот человек, использовавший свое сомнительное положение, чтобы увеличить страдания своего же порабощенного народа, был сочтен достойным, то ясно: никакая жизнь в глазах Иисуса не утратила возможности преобразиться. Иисус с любовью приветствовал беспомощных детей, которых его ученики хотели прогнать. Такие проявления великодушия происходили на глазах учеников и заставляли их мыслить – они завораживали, привлекали, а порой даже отталкивали их от Иисуса. Однако любое действие Иисуса неизменно вызывало у них вопросы, поскольку вынуждало их пересмотреть систему ценностей. Жизнь с Иисусом, наверное, напоминала жизнь внутри вечно меняющегося калейдоскопа.
Как бы Иисус на самом деле ни воспринимал Бога, реальность Бога со всей силой заявляла о своем присутствии в его жизни. В его учении Бог сравнивается с множеством самых обычных, подчас даже прозаических символов: Бог – отец, встретивший с распростертыми объятиями вернувшегося домой блудного сына (Лк 15:11–32), пастух, ушедший на поиски заблудшей овцы (Лк 15:3–7), или женщина, старательно подметавшая пол, пока не нашла потерянную монету (Лк 15:8–10). Бог, которого, судя по всему, знал Иисус, принимал всех такими, какие они есть (Мф 11:28). Те, кто ищет путь к Богу, могут шуметь, как докучливая вдова, которая не переставала стучать до тех пор, пока все ее просьбы не были удовлетворены (Лк 18:1–8). Но они могут походить и на тех, кто в тайниках сердец хранит прощение, полное столь беспредельной доброты, что оно простирается в вечность (Ин 8:1–11). Его ученики, должно быть, принимали участие во всех этих событиях.
Тем, кто его знал, Иисус казался столь неординарным, что это побудило их приписать ему власть над силами, перед которыми большинство людей чувствовали себя беспомощными. Должно быть, по этой причине в ту эпоху, когда чудеса казались чем-то заурядным, вокруг него стали складываться разного рода сверхъестественные легенды. Возможно, окружавшие Иисуса люди так привыкли постоянно утолять свой духовный голод из его глубинных тайников, что стали воображать себе массы людей на великом духовном пире, где еды всегда было больше, чем они могли съесть или переварить, сколь бы огромной ни была толпа (Мк 6:35–44; Мф 14:13–21; Лк 9:10–17; Ин 6:1–14).
Ученики также видели в Иисусе человека с особой миссией. Они не были уверены, в чем именно та заключалась, однако ее реальность не вызывала никаких сомнений. Мир, похоже, всегда почтительно отходит в сторону, а воды расступаются перед теми, кто знает, куда лежит их путь. Идея, что его «час» еще не пришел или что он наконец настал во время Распятия – примечание, нередко сопровождающее евангельские тексты (Мк 14:41; Мф 26:45; Лк 22:53; Ин 2:4). Этот особый «час» так или иначе связывался в умах последователей с тем, что у древних евреев называлось «Днем Господним». Данная связь только усиливала мистическое восприятие Иисуса и со временем привела к тому, что с его именем стали связываться мессианские ожидания, обнаруживаемые во многих местах еврейских Священных Писаний. Совершенно ясно: Иерусалим влек Иисуса, как магнит, и его «час» должен был наступить именно в Святом городе. В некотором роде основные темы, вокруг которых вращались воспоминания о нем, такие как его «час», «День Господень» и сам Иерусалим, были неразрывно связаны в сознании Иисуса. А само его присутствие было исполнено и очарования, и тайны.
Все эти темы объединило Распятие Иисуса в Иерусалиме. Это было и самым ранним, и вместе с тем самым сокрушительным воспоминанием, жесточайшим ударом по надеждам последователей. Его смерть, казалось им в порыве глубокого горя, была не чем иным, как кратким и решительным «нет», произнесенным Богом как приговор его жизни. Мессия не мог умереть. Евреи никогда не думали, будто Мессия может умереть. И когда Иисуса казнили, любые ассоциации между Иисусом и обетованным Мессией рассыпались в прах, и, по-видимому, навсегда. Иисус, всегда стойко противостоявший духовной иерархии, умер – и притом позорной смертью: Тора называла «проклятым» того, кто был повешен на дереве (Втор 21:23). Религиозные лидеры оказались победителями, а Иисус – проигравшим. Ученикам Иисуса пришлось смириться с этими, казалось бы, неизбежными выводами. Раз Иисус был мертв, то, по-видимому, Бог Отец на небесах не счел нужным его спасти. Ученикам оставалось лишь предположить, что Иисус ошибался, возможно, был введен в заблуждение, а раз он оказался не прав, то, значит, и они тоже. «Нас обманули», «мы заблуждались», «мы сами виноваты», – такими словами пришлось им себя корить.
