— Ничего…
Я просто тоже люблю тебя… Люблю…
— Тогда поцелуй меня, — шепчет он на выдохе, прислонясь к моей переносице лбом. — Сама. Поцелуй меня. Юля.
Не сразу реагирую. Застреваю в его темных глазах. Я хочу… Огнем горю. Ощущения настолько сильные, кажется, взорвусь. Но целовать… Прикасаюсь ртом к его рту, а поцеловать не могу. Эмоции наружу рвутся. Разожму губы — либо заплачу, либо закричу. Наизнанку меня выворачивает.
И Саульского за мной тоже. Он ведь все чувствует. По глазам видит. С тела считывает. Он всегда меня чувствует. Пространство вокруг нас вращается, пол под ногами дрожит. Вселенная сходит с орбиты.
Рома тяжело выдыхает и, не рассчитав силы, крепко вжимается своим лбом в мой.
— Поцелуй меня… Юля…
Я не контролирую ни дыхание, ни звуки, которые вместе с ним срываются. Шумно сглатываю и подчиняюсь, повторно прижимаясь к нему губами.
Сердце ему в грудь толкается. Ломает нам обоим ребра: сначала мои, затем его. Густой кровью в его разорванную моторную мышцу впивается. Прорастает.
Не разъединить.
По-другому я не умею. Он сам меня этому научил.
Я так люблю тебя…
Не дожидаясь, пока меня унесут эмоции, Саульский все же помогает мне. Приоткрывает рот, и я инстинктивно захватываю его нижнюю губу. Сотрясаясь от сладкой и горячей дрожи, сдавленно и рвано выдыхаю на оставленный влажный след. Прерывисто всхлипываю и проделываю то же с верхней. Обратно переключаюсь на нижнюю.
Рома отвечает так же неторопливо. Наши движения настолько медленные, будто время подвисло.
Неловко. Нескладно. Сладко. Больно. Смертоносно. Неважно…
Он — лучший. Единственный. Родной. Мой.
Я сказать должна. Должна… Душат эти слова. Рвутся из груди. Не могу больше их удерживать.
— Рома… Ромочка… Я тебя… Я тебя очень люблю… Все это время… Люблю… Только тебя… Всегда…
Все вокруг перестает функционировать. Прекращается даже циркуляция воздуха. В груди моментально возникает горячее жжение.
— Юля… — да, то, как он произносит мое имя — это яд.
И одновременно противоядие. Он, безусловно, меня убивает. И воскрешает. Все это в течение коротких головокружительных секунд.
Теперь Саульский набрасывается на мой рот. Врывается языком, выманивает мой и слегка его прикусывает. Затем мягко, с упоением, всасывает. Отрывается и по-звериному размашисто лижет мой рот.
Ощущений так много! Хочется ускользнуть и тут же еще крепче прижаться. Разлетаюсь на искрящие атомы. Разлетаюсь…
— Твой запах… Твой вкус… Юлька… Моя… Моя же! Ты — моя. Моя. Моя. Моя. Навсегда.
— Вместе…
— Вместе.
Крепче сжимает меня руками. Скользит ладонями вверх по спине и обратно вниз. Сжимая бедра, толкается в мой живот пахом.
О-о-о… Бо-ж-ж-е-е…
Вздрагиваем. Нас обоих будто током пробивает. Саульский тяжело вдыхает и выдыхает, а по моему телу еще долгим отголоском рубит дрожь.
Я знаю, чего он хочет. Я тоже хочу. Хоть мне все еще дико страшно.
Восстанавливая дыхание, откидываю голову, упираясь в стену затылком. Рома горячо и влажно целует мою шею, спускается ниже и, не мешкая, дергает ткань домашнего сарафана вместе с лифчиком вниз, полностью обнажая мою набухшую грудь. Я замираю, на мгновение переставая дышать. Часто моргаю, поддаваясь необъяснимой панике. Но, блин, это же Саульский! Его не смущает даже то, что из сосков начинает сочиться молоко. Продолжая насиловать и жалить ртом сверхчувствительную кожу, он с откровенной похотью размазывает его по моей груди.
Маньяк… Мой…
— Я же тебя сейчас прямо здесь… Юля… Мурка моя… Я тебя прямо здесь… Мать твою… Не отпущу, Юлька…
Я прикрываю веки. Давлюсь бурным выдохом.
— Мне немножко страшно, — улучив возможность, честно признаюсь ему.
— Почему? Почему тебе страшно, девочка моя? Не бойся… Ты только никогда меня не бойся, родная… — сердце разрывается от его слов и тона, которым они сказаны. — Юлька… Не молчи… Юля…
Надо же, до чего мы дошли: суровый сдержанный Саульский просит меня, импульсивную балаболку, говорить. Тут бы рассмеяться. Но мне совсем не смешно.
— В этот раз так высоко падать… Так высоко… — выдыхаю прерывистым шепотом.
Он понимает. Скользнув ладонью по моей шее, прижимается к лицу своим лицом.
— Юля… Юлька… Мы же вместе. Теперь навсегда. Вместе. Юля… Я с ума схожу… Давай… Еще один шаг. Последний. Давай.
Не осознаю, но уже киваю. Часто и судорожно.
— Я так соскучилась… Рома… Так… соскучилась… Душу на куски рвет… — молочу, пока он несет меня в спальню. И тут же встрепенувшись, взволнованно бормочу: — Господи… А вдруг вернутся…
— Не вернутся.
Не случайно, значит. Позаботился, чтобы нам никто не мешал. В этом весь Саульский.
Уложив меня поперек кровати, принимается раздеваться.
— Снимай все, — требует тяжелым и сиплым голосом. — Полностью.
Благо одежды на мне немного. Стягиваю сначала трусы, затем, подцепляя трясущимися пальцами сарафан, трамбую тонкую ткань под грудь и торопливо стаскиваю его вместе с лифчиком через голову.
Я голая. Он тоже.
Время вновь застывает, когда мы, тяжело и хрипло дыша, словно одуревшие подростки, жадно рассматриваем друг друга. Я помню и не помню его тело. Это трудно объяснить. Он такой же охренительно большой и мускулистый. Литой. Красивый. Сексуальный. Но сейчас он как будто чужой. Незнакомый. И вместе с тем мой, конечно.
Он — мой.
Смотрю и себя теряю. Дышу и огнем пылаю.
Точно знаю, какими именно желаниями горю. Мне его ласкать хочется — руками, губами, языком. Чувствовать его горячую кожу. Ощущать потрясающую тяжесть тела. Ловить на себе терпкий шлейф его запаха.
Хочу… Его вот такого, откровенно возбужденного и зверски голодного. Хочу его глубоко в себя. Чтобы было, как раньше, томительно больно и восхитительно приятно.
Хочу полностью подчиниться так, как он всегда требовал. За его животную страсть любовью заплатить. Так мы сошлись. И не может быть иначе.
Матрас между моими ногами пружинит и прогибается, когда Саульский вжимает в него колено и, упираясь руками, двигается на меня. Замирает, когда наши лица оказываются друг напротив друга.
Глаза в глаза.
На пике эмоций меня душат слезы. Только бы не заплакать… Нельзя. Это все испортит. Взглядом его зову.
Опускайся. Трогай меня. Осторожно… Нет… Так, как умеешь…
Я выдержу…
Боюсь и, как всегда, спешу.
— Быстрее… Так мне будет легче.
