Рома меня обнимает. Притискивая к груди, без лишних просьб дает мне то утешение, которое я всегда в его руках искала.
— Теперь все будет хорошо? — запах его вдыхаю и, жмурясь, внутри себя его задерживаю.
— Обязательно.
И я верю. Я ему теперь всегда верить буду. Мы многое пережили. Вместе и порознь. Но этот год, как ни крути, был самым тяжелым. Слишком многое мы прошли, слишком сильные чувства обнажились. Даже те, которые, казалось, никому показывать нельзя.
Мы утоляем боль и желания друг друга. Мы идеальные половинки одного целого. Теперь мы знаем, каким хрупким может быть счастье. Беречь его и друг друга будем.
Мы вместе. Мы семья.
Первая ночь на новом для Богданчика месте непросто нам дается. Он плачет и бесконечно требует внимания. Половина второго, а мы все воюем.
Забросив в переноску необходимые вещи, второй рукой подхватываю сына. Прижимая к боку, смотрю на соскочившего с кровати Саульского.
— Мы в мою старую комнату пойдем… — поясняю я. — Тебе нужно спать. Завтра на работу.
Он тормозит меня у самой двери:
— Ты серьезно? Юля? Что ты делаешь? Дай его сюда, — машинально отдаю ребенка. — И замри. Не мельтеши. Никаких раздельных комнат. Я не для того вас забрал.
Кивнув, отставляю переноску и устало растираю лицо.
— А если Бодя не научится спать один? — выпаливаю то, что меня, как-никак, сильно беспокоит.
— Когда-нибудь научится. До свадьбы с тобой точно спать не будет.
Боже, мой Саульский улыбается!
И Богдан вместе с ним. Прижался к отцовскому плечу, щедро обслюнявил и демонстрирует теперь два мелких зубика.
— Так, значит, — грожу сыну пальцем.
Он молотит ножками воздух и подскакивает в крепких руках отца. А затем хохочет на всю спальню.
— Бодька, Бодька… Всех же перебудишь, — журю его и сама смеюсь.
Комната Тони хоть и далеко, но я-то знаю, как чутко она спит. Момо к нашим рандеву привыкла, а няня двадцать лет с малыми детьми дела не имела. Не удивлюсь, если я ее единственная воспитанница. Еще и не совсем удачная.
— Богдан, — пытаюсь быть строгой. — Ночью нужно спать. Да. Я не шучу.
После этих слов он визжит и хохочет еще громче.
— Ты посмотри на него!
— Хулиган, — замечает Рома с резковатым смешком.
У него такие эмоции крайне редко прорываются. За тот год по пальцам пересчитать можно. Меня в такие моменты будто двумя противоположными стихиями накрывает — горячими и холодными волнами одновременно кожу обжигает.
— Я его так не воспитывала, — оправдываюсь и улыбаюсь.
— Верю, — в этом коротком слове отчетливо слышу гордость.
Так, так… Саульские, значит.
И почему мне так радостно от того, что они во всем похожи? Это же совсем необоснованно, но я ничего не могу с собой поделать.
— Я так понимаю, у нас впереди много интересного? — спрашиваю, вызывая у Ромы новую ухмылку. — Господи, о чем я толкую?! Ну, конечно!
— Ты ведь тоже непростая, Юлька.
— Справедливо. Но младенцем я была идеальным, Тоня рассказывала.
— Еще скажи, что только спала и ела.
Пожимаю плечами.
— Наверное.
— Это нереально.
— Может, и нереально, — снова в знак неуверенности двигаю плечами. — Тоня меня частенько перехваливает.
— Это хорошо. Должен быть такой человек. У каждого.
Не могу не согласиться. Да и от Саульского это звучит очень внушительно. Он ведь долгие годы был один.
Замолкаю, продолжая за ним наблюдать. Кажется, физически не способна взгляда оторвать. Насмотреться не могу. Такой он любимый, родной — сердце от силы чувств распирает. Давит оно на все органы. Все пространство собой заполняет.
Довольно долго Роме приходится носить Богданчика, прежде чем тот, наконец, притихает и начинает засыпать. Но и после этого, он не выпускает его из рук. Подходит к окну и, останавливаясь, продолжает слегка покачивать.
Я встаю с кресла, где просидела последние полчаса, и подхожу к ним. Обнимаю Саульского со спины. Прижимаюсь щекой к горячей коже и шумно вздыхаю.
— Я так счастлива, Рома. Прямо сейчас, — тихо делюсь. — Я же теперь тебя заобнимаю. Задушу своей любовью. Не отделаешься ты от меня, Саульский!
— Думаешь, что испугаешь меня этим? — чувствую, как мощно стучит его сердце, и сама этой силой наполняюсь. — Не испугаешь. Ничем. Все в сравнении познается, Юлька. Все. С тобой мне не может быть плохо, — вдыхает ровно и глубоко. — Только без тебя, Юля.
Сглатываю и молчу, выдерживая паузу, чтобы не заплакать. Целую его чуть выше лопатки. Медленно перевожу дыхание.
— Я же буду тебя до глубокой ночи раздражать разговорами, помнишь? А утром ворчать и вредничать, потому что не выспалась. Мм-м?
— Помню. Я тебя разной помню, Юля.
Уложив Богдана в кроватку, мы забираемся в нашу супружескую кровать. Рома откидывается на подушки, а я напротив него сажусь, поджимая под себя ноги. Смотрю на него и от волнения комкаю в кулаках простыню.
— Я тебя один раз спрошу… Если не захочешь, не отвечай… — дыхание сбивается, не давая голосу звучать так спокойно, как мне бы хотелось. — На самом деле мне не важен твой ответ. Ни на что сейчас не повлияет. Я переживу. Смогу. Сама же виновата! Сгорю. Переболею. Прощу. И всегда тебя любить буду. Этого во мне ничто не убьет! Ты не смог. Я сама не смогла! Но я должна спросить… — решаюсь, готовая к любому ответу. — Этот год, как ты жил… С кем-то был?
— Как я жил? Да никак я не жил, Юля. Я сказал уже. Не жил я, — прикрывая глаза, с силой стискивает челюсти. А потом, вновь глядя на меня, требует почти грубо: — Иди сюда.
В груди такая ломота разливается, вдохнуть не могу. Делаю это прерывисто и шумно. Взгляд опускаю. И подчиняюсь. Бросаюсь ему в руки, как в пропасть.
Я справлюсь. Я справлюсь. Справлюсь…
Рома очень крепко меня сжимает, физически больно.
— Разве я мог? — продолжает приглушенно и скрипуче-хрипло. Судорожно выдыхаю и сама в него как ненормальная вжимаюсь. — Не мог я, Юля. Не мог.
Глава 57
За тобою вслед подняться,
Чтобы вместе с тобой разбиться…
© Наутилус Помпилиус «Одинокая птица»
Сауль
В доме так тихо, слух режет. Я теперь не переношу подобную звенящую пустоту. Еще мокрыми руками подкатываю манжеты рубашки к локтям и направляюсь к выходу на задний двор. По привычке ступаю размеренно и неспешно, но изнутри что-то так и подгоняет. Не в силах воздействовать на внешние показатели, управляет внутренними. Грудь чаще и резче поднимает. А стоит увидеть Юлю с сыном на качелях, сердце гулко вниз обрывается. И тут же, будто на пружине, хлестко обратно возвращается. Секундная заминка, казалось бы, а ощутимо.
